иногда забывая, о чем говорил.
Нина в неподвижности сидела в своей комнате, когда к ней вошёл Топорков.
— Ты у Олесько давно не была? — спросил он.
Топорков помолчал, потом, словно сердясь, сказал:
— Сходила бы к нему. Мается. Видно, хочет тебя увидеть, а не говорит. Как дверь откроется, он глядит, будто рай ему оттуда покажут. А идут-то все мужики.
Посмотрел командир в окно, моргнул несколько раз, и ещё более сердитым показалось его лицо Нине. Но не сердился Топорков: Нина уже хорошо изучила его лицо.
Нина пошла в лазарет.
Встретил её у двери взгляд Олесько. Робкая радость вспыхнула в нем. Партизан глубже втянул голову в подушку, не сводя с Нины взора, наполненного такой нежностью, что дрогнуло у девушки сердце и слезы подступили к её глазам. Она присела возле и взяла руку Олесько в свою… И удивилась и ужаснулась: до чего рука стала тонкой, почти прозрачной и невесомой! А там и всего юношу разглядела: виски его запали, тоненькие голубые жилки обозначились под бледной кожей, обтянувшей череп. Щеки впали, глаза провалились и светились из тёмных орбит чуть заметным блеском.
— Ну что, Ваня? — сказала девушка, не понимая, куда за эту неделю исчез Ваня, которого она знала.
Бледное подобие Олесько глядело на неё. Но сдержала себя девушка, ничем не высказала ни своего удивления, ни страха, который овеял её холодом при взгляде на Олесько. И ей удалось это. Что мог ответить ей юноша? Все эти дни он ждал её прихода. Когда уходил отряд на дело, мучительно боялся он, что с Ниной может что-нибудь случиться, — о себе он не думал.
— Тебя долго не было! — сказал он.
Раненые отвернулись, чтобы не мешать Нине и Олесько.
Нина тихонько поглаживала его руку. А он смотрел на Нину безотрывно, точно всю её хотел вобрать в себя, насмотреться на весь остаток жизни.
— Я думал, ты сердишься или забыла обо мне, — промолвил, отдохнув, Олесько. — Вот и Виталя не заходит тоже. А мне хотелось бы увидеть его.
— Он к дяде Коле уехал, Ваня!
Однако внутренний трепет, охвативший её при воспоминании о Виталии, передался Олесько. Руки её дрогнули. Олесько почувствовал их трепет и тревожно спросил:
— Что такое, Нина?
— Устала я, Ванюша.
Олесько закрыл глаза.
— Мне легче стало, Нина.
— Ну да, ты скоро поправишься, Ванюша.
По-прежнему с закрытыми глазами Олесько сказал:
— Нина! Я хочу тебе что-то сказать.
— Ну, скажи.
— Поцелуй меня… если тебе не противно.
Она коснулась его щёк. Закрытые веки Олесько дрогнули. Он медленно раскрыл глаза, глубоко посмотрел в глаза Нины и опять смежил веки.
— А теперь уйди, Нина. Я тебя буду помнить вот так… Твоё лицо надо мной.
Он замолчал, слушая, как осторожно шагает Нина.
— До свидания, Ванюша!
— До свидания, Нина.
В сенях Нина встретилась с Панцырней.
— Были у Вани? Как он?
— На поправку пошло! — сказала Нина. — А вы чего поднялись?
— Дак рази можно лежать? — Он притронулся к головной повязке, не разбинтовалась ли. — Такое дело начинается! Да я и здоров почти.
— Почти!
— Нет, ей-богу, здоров! — До сих пор Панцырня говорил весело, но тут его тон изменился. — Не могу лежать… Вот ходил в рощу дубки ломать… Проверил — сила в руках есть!.. Ещё не одного белого положу. В лазарете-то мне хуже… Как своими руками за Витальку да за Лебеду копчу какого-нибудь белого, тут мне и полное исцеление придёт! Ей-богу!
Шум на улице прервал их разговор.
Оживление изменило вид села. Со всех сторон к штабу тянулись люди, пешие и конные. Панцырня воскликнул:
— Никак приказ пришёл! Бегу! Надо успеть коня да оружие получить! Не знаю, как без меня Воронок жил и кормился. Ну, коли испортили коня, убью на месте!
Схватив свой вещевой мешок, он бросился на улицу.
Нина пошла к штабу, где сгрудилась толпа.
Топорков стоял на крыльце. Лицо его было торжественно, взволнованно. На бегу Нина услышала его слова:
— Товарищи! Народно-революционная армия на всем фронте перешла в наступление!..
Павло Басаргин успел забежать домой. Он крепко обнял Машу и сказал, что уходит с отрядом. Жена заплакала, но негромко, чтобы не разбудить Мишку. Павло поцеловал её.
Подойдя к кровати, он долго смотрел на разметавшегося во сне сына: лицо мальчика дышало жаром, и розовые губы приоткрылись.
— Береги сына, Маша! — тихо сказал Павло.
Неловко поправив винтовку, висевшую через плечо, он взял котомку и вышел, прикрыв за собой дверь.
Отряд выступил.
Скакали партизанские кони, и ветер бил в лицо партизанам, свежий ветер из-за сопок, за которыми лежало море.
Задолго до выступления отряда Вовка Верхотуров засел на дальнем повороте, на котором вместе с Колодяжным видел казаков Караева в день налёта. Долго сидел он, пригорюнившись. Грустные мальчишеские мысли чередой пролетали в его голове. Для чего пришёл он сюда? Он отвечал себе, что ему хочется видеть партизанский отряд во всей его красе, в походе. А в тайниках его души таилась надежда, что, увидев его на шляхе, пожалеют его партизаны и возьмут с собой, дадут коня, карабин. И поскачет партизан Верхотуров мстить за Виталия и отца!
Ведь бывает же, что исполняются мечты!
…Заклубилась вдали пыль. Забилось сердце Вовки.
Топот многих копыт потряс дорогу.
Вовка отступил в кювет, чтобы лошади не сбили его с ног. Одна за другой пронеслись мимо него шеренги партизан. Пыль закрывала от него очертания лиц и фигур. Тепло коней ощущал Вовка. Мимо! Мимо! Ряд за рядом. Все знакомые и родные.
О! Почему же нет никому дела до Вовки?
— Степушка-а! — закричал он, увидев в облаке пыли сосредоточенное, сердитое лицо сестры, с винтовкой за плечами скакавшей между Жилиным и Ниной.
Крик его потонул в топоте копыт. Никто не обернулся даже. Не слыхали…
Мимо! Мимо!..
Колонна так же внезапно кончилась, как появилась.
Вот скрылась она за поворотом. И если бы не облако пыли, оседавшее на землю и серым налётом покрывшее Вовку с головы до пят, можно было бы подумать, что отряд приснился ему.
Бодрость покинула Вовку. Он сел на обочине дороги и горько заревел. Между всхлипываниями он твердил себе:
— Вырасту… тоже буду партизаном! Буду!
Неслись партизанские кони. И не подозревали партизаны, что ждал их тут Вовка, что сквозь слезы он
