XLI
В зале заседаний синедриона, несмотря на торжественную обстановку, чувствовалась некоторая нервность: хотя мятеж был совершенно потушен, полного спокойствия в городе не было. Старый Каиафа точно, тонко, умно и красиво, как всегда, с особой деловой щеголеватостью, обрисовал общее положение. Как последние события будут представлены синедрионом прокуратору, это будет видно потом, но пока, между собой, старейшины должны были говорить только правду. В данном случае в мятеже резко различались два факта: во-первых, открытое восстание черни против римлян и храмовников, а во-вторых, трехлетняя проповедь галилеянина Иешуа, хотя и направленная против существующего строя, но, в общем, довольно безобидная. Дело о мятеже как государственное преступление подлежит ведению прокуратора, и тут никаких сомнений в приговоре быть не может, но дело о Иешуа как религиозном проповеднике, совратителе народа, месит, несомненно, должно быть разобрано синедрионом.
— Так вот по поводу этого дела я и прошу вас, старейшины, высказаться… — заключил Каиафа. — В городе все еще тревожно, и меры надо принимать своевременно…
— Говорят, что его проповедь в общей сложности продолжается уже около трех лет… — сказал Ионатан, старик с орлиным носом и круглыми орлиными глазами. — Но раньше он вел ее осторожнее…
— Значение его проповеди отнюдь не следует преувеличивать… — вставил Каиафа. — Он величина настолько ничтожная, что никто из нас, кажется, и в лицо его не знает…
— Преувеличивать не следует, но не следует и преуменьшать… — мягко возразил Иезекиил, умный, хитрый и сухой карьерист. — Закваски в тесто кладут немного, но она подымает всю квашню… Я помню, ко мне явились как-то стражники храма посоветоваться: они были восхищены какою-то его речью, но у них все же оставались некоторые сомнения. Я должен был указать им, что ни один из храмовников и даже видных фарисеев не пошел за ним, а что слушает его только одно галилейское мужичье… На первый раз они удовлетворились и этим…
— Большой опасности в его проповеди я не усматриваю, тем более, что все это весьма путано… — сказал Элеазар, болезненный, раздражительный и всегда во всем противоречащий. — Одни понимают ее, насколько мне удалось выяснить, так: царь мира сего — Сатана, и все ему повинуется. Цари убивают пророков. Жрецы и законники обманывают народ. Праведников все преследуют, и все, что им остается, это только плакать. Но придет день, когда Бог восстанет и отомстит за святых своих. И день этот близок, ибо грехи мира вопиют к небу, и скоро настанет царство добра. Другие видят в нем чуть ли не Мессию, который опрокинет существующий порядок вещей и, уничтожив в первую голову римлян, провозгласит себя царем иудейским. Третьи видят в нем только очень ревностного ессея, вышедшего из-под пальм Энгадди для проповеди. Я же вижу во всем этом прежде всего большое невежество народа и вытекающие из этого невежества наивность и самоуверенность. Бить по таким людям не следует. Это значило бы придавать им значение, которого они не имеют и иметь не могут. Лучший способ борьбы с такими возмутителями — это снисходительное презрение. Все очень скоро увидят, что ничего из всех этих разговоров не получается, и движение заглохнет потихоньку само собой. Делать же из всякого болтуна мученика за великую идею неосторожно, как неосторожно было со стороны Ирода казнить Иоханана: мертвый он надоедает много больше, чем живой…
— В проповеди галилеянина мне слышатся отзвуки тех вероучений, — сказал Никодим, — которые волнуют теперь сердца людей повсюду: и в Александрии, и в Риме, и в Эфесе, и на Крите, вероучений, корни которых идут глубоко в древность. Если что тут и опасно, то это поведение черни, которая, извращая эти учения, слышит в них то, что слышать ей хочется…
— Бояться таких «мучеников» значит, прежде всего, сознавать свою слабость… — сонно и брюзгло, как всегда, сказал Ханан. — Закон есть закон. Он говорит против закона, и мы должны прекратить этот соблазн самыми решительными мерами… Смута утомила всех и все будут только очень благодарны нам, если мы покончим с ней…
— При мне произошел маленький случай, который показался мне и забавным, и знаменательным… — льстиво улыбаясь по адресу Ханана, проговорил маленький Маргалот. — Несколько фарисеев, пытая его, спросили, нужно ли платить подать цезарю. Он сперва как будто смутился, а затем показал монету и спросил, чье это изображение на ней. Разумеется, ему говорят, что это изображение цезаря. «Ну, так и отдайте цезарево цезарю, — говорит он, — а Божие — Богу»… О, это очень тонкая штучка!..
— В сущности, и сами они, канальи, не верят в то, что орут, — проворчал Иезекиил. — Довольно видели они таких благодетелей в цепях и на крестах за последние годы. Все это делается только назло римлянам и нам. Им нужна смута для смуты, чтобы половить рыбки в мутной воде. И озорство это — в этом я совершенно согласен с достопочтенным Хананом — надо прекратить самым решительным образом…
— Да это иногда вырождается в самое простое озорство… — сказал Сарифей, грузный и ленивый. — Рассказывают, что во время мятежа он со своими последователями ворвался в храм и, вооружившись будто бы веревкой, стал выгонять торговцев и менял, крича, что они сделали храм домом торговли… Только подоспевшие римляне укротили безобразников…
— Народ, что конь, узды с него не снимай… — сдерживая зевок, проговорил Ханан.
Иосиф Аримафейский, худощавый, средних лет, с горбоносым, козлиным лицом, но красивыми и умными глазами, хотел что-то сказать, но смешался, покраснел и сделал вид, что он хотел только прокашляться. Он наблюдал обычное явление: все мягкие и терпимые люди, как Никодим, как он сам, как Гамалиил, действовали разрозненно, не сговорившись, в то время как их противники работали очень дружно. И он только подавил вздох.
— Что касается до его притязаний будто бы на титул царя иудейского, — заметно волнуясь, сказал Никодим, — то я в интересах истины должен сказать, что в этом надо видеть, действительно, только озорство черни. Они ищут вождя…
Старейшины зашептались: Никодим слишком уж открыто шел вразрез со всеми. Его правоверие возбуждало в последнее время все большее и большее сомнение. Каиафа мягко остановил Никодима:
— Мы должны иметь суждения о галилеяне только как о мэсит, Никодим… — сказал он. — Дело о царе иудейском разберет прокуратор… Хотя в оценке этой новой смуты нашей мнения достопочтенных старейшин и расходятся, — обратился он к собранию, — но в общем мы все же должны признать, что самый факт смуты и помимо мятежа отмечен всеми. Может быть, целесообразнее всего было бы арестовать галилеянина и допросить лично. В самом деле, у нас слишком склонны делать из комара верблюда.
— Конечно, арестовать… — сказал Иезекиил. — А там видно будет…
— Да, да… — раздались со всех сторон голоса. — И допросить самим…
— Но я, во всяком случае, решительно восстаю против публичного ареста… — заявил Элеазар. — Народ все же любит его, и возможны серьезные беспорядки… А тогда неизбежно вмешательство римлян, и мы, возможно, потеряем последние остатки власти.
— Ну, любовь народа вещь довольно дешевая… — откровенно зевнул Ханан и кисло поморщился. — Сегодня любит, а завтра камнями побьет…
— Очень возможно… — сказал Каиафа. — Но и я тоже считаю, что лучше сделать все тайно. Но вот тут-то и встает трудность: кто и как найдет его? Конечно, нам лично неудобно принимать участие в его аресте…
— Разумеется… — удерживая отрыжку, которой он страдал, сказал Иезекиил. — Но это затруднение улаживается, кажется, само собой. Ко мне третьего дня явился один из его последователей, уже пожилой человек, обремененный большой семьей и, по-видимому, совершенно нищий. Он, кажется, уже почуял, что в этой затее их назревает перелом, убоялся за последствия и выразил мне свое раскаяние; захотелось выгородить себя заблаговременно. Я отвечал, что раскаяние надо доказать делами, и получил от него согласие в случае надобности помочь нам отыскать смутьяна. Я, конечно, обещал, с моей стороны, помочь его семье. Он устал в блужданиях за миражом, и его пленяет мысль устроиться на грешной земле со своими ребятами попрочнее… Я приказал ему на всякий случай придти сюда. Может быть, вы хотите выслушать его теперь же?
— Ну, что же? Прекрасно… — сказал Каиафа, слегка ударил в ладоши и, когда в дверях показался слуга, спросил: — Здесь этот… как его?..
— Иуда… — подсказал Иезекиил. — Иуда Кериот…
— Здесь… — отвечал слуга. — Дожидается…
