Распутин

минутку, спросил Вася хорошенькую Э. — Если я теперь простужусь и умру, это будет ваша вина перед Россией. Так с народными избранниками не поступают…

Та удивленно подняла на него свои хорошенькие глазки, стараясь понять смысл этих странных слов. И удивление ее было до такой степени неподдельно, что Вася сразу понял, что кто-то подшутил над ним и подложил ему свинью.

— Нет, нет… — засмеялся он. — Это я так только, пошутил…

И, прижав свой потертый портфель с потрясающими документами о действиях военной цензуры под мышкой, Вася уверенно направился к Родзянко, чтобы узнать от него самые свежие новости из Ставки…

XIII УЧИТЕЛЯ НЕ ОТСТАЮТ

Опять робко засияла над широкой русской землей ее милая тихая весна, опять нежно и серебристо засмеялись жемчужные нити капели — лель-лель-лель… — опять послышалась во всем какая-то светлая, наружу просящаяся радость. Где-то далеко-далеко реками лилась под рев пушек человеческая кровь, бессмысленно разрушалось то, что создавалось веками, темные дымы пожаров страшными привидениями стояли в испуганном небе, и жуткими темными реками быстро катились в тылы массы беженцев, а тут, в древней окшинской земле, жизнь — хотя и под знаком войны — шла по-прежнему.

Василий Артамонович, младший учитель Уланской школы, праздновал именины своей супруги Капитолины Кононовны. Старая Матвеевна, теща его, запуганная им до последней степени, заканчивала с помощью именинницы, миловидной, немножко похудевшей после недавних родов женщины, уборку именинного стола в маленькой убогой столовой с жиденькими занавесками на окнах и базарной мебелью. Посредине стола стояли уже прикрытые вышитыми полотенцами две больших кулебяки, а вокруг них симметрично на разнокалиберных тарелках были расставлены кильки, нарезанная кружочками колбаса, вареная и копченая, желтые ломтики голландского сыра, селедка, соленые грибы, мятные пряники, орехи, домашнее печенье и всякая другая немудреная снедь. И Василий Артамонович побежал уже собирать гостей…

На другой половине в квартире Алексея Васильевича шло то, что шло там всегда: ненавидевшая мужа Аксинья Ивановна, дочь местного мужика-богатея, пилила его, а он, босой, нечесаный, нелепый, густо и мрачно гудел:

— Господи, воззвах к тебе, услыши мя…

— Да ну тебя, дуда чертова! — с сердцем крикнула жена, прислушиваясь к шуму в передней. — Пришел там кто-то…

— А это губернатор с визитом к тебе приехал… Беги… — равнодушно сказал муж и снова пустил: — Услыши мя, Господи…

Предполагая, что это кто-нибудь из мужиков затесался — она умела обирать с них взяточки и яичками, и петушками молодыми, и сметанкой, и брусничкой, но в то же время по поговорке всяк сверчок знай свой шесток держала их весьма строго, — с сердитым видом направилась в переднюю, но тотчас же, отворив дверь, ласково проговорила:

— А-а, пожалуйте!

В комнату вошли двое: молодой, лет двадцати пяти парень в военной форме защитного цвета с погонами прапорщика, с аккуратно расчесанной головкой и подстриженными усами, со страшно гнилыми, черными зубами, делавшими точно гнилой и эту его постоянную улыбоч-у и все выражение его бледного плоского лица. Это был Петр Петрович Килимов, бывший ученик Алексея Васильевича, младший сын мужика-подрядчика Килимова. Он выдержал екзамент на зауряд-чиновника интендантства и стал теперь вроде барина, которому солдаты отдавали на улице честь и у которого был даже денщик, сносивший от своего барина решительно все, только бы не попасть в строй. Старший Килимов сватался некогда за Аксинью Ивановну, но ей захотелось за учителя. А теперь вот Килимовы ворочали тысячами, на рысаках паляли по деревням, что твой габернатур, а она вот сидела на четвертной в месяц с этим никудышным дураком мужем. Другой гость был приятель Килимова, Сашка Кокуркин, быстро богатеющий молодой мужик из недалекого Угора, тоже бывший ученик Алексея Васильевича. Он помнил Сашку черноголовым милым мальчуганом с умненькими живыми глазенками — теперь Сашка, чистяк и краснобай, приторговывал всякой всячиной, выучился не платить долгов, и почти каждую неделю к нему ездило колколо — так называют мужики начальство — для описи имущества по исполнительным листам, но всегда безрезультатно: имущества у Сашки не оказывалось — то было тятенькино, то мамынькино, то женино приданое, то суседово. Сашка очень почтительно встречал начальство, а проводив его, громко хохотал.

— Алексей Васильчу… Аксинье Ивановне… Как живете-поживаете, людей прижимаете? А это Маня? У, какая большая выросла! Скоро жениха искать надо будет… Найдем, небось…

Алексей Васильевич был смущен своими голыми ногами, своей заношенной рубашкой, сердился на себя за это смущение, но не мог победить его и, пробормотав что-то, скрылся, несмотря на любезные протесты гостей, в соседней комнате, откуда вышел уже в пинжаке и сапогах.

— С позиций? — спросил он Килимова.

— Пожалуй, и с позиций… — отвечал тот, скаля гнилые зубы. — Я ведь при военных магазинах. Моя позиция за прилавком…

— Так-то оно, пожалуй, спокойнее будет… — засмеялась Аксинья Ивановна.

— И потеплее! — в тон воскликнул, смеясь, Сашка.

Ни от кого не было секретом, что Петруша возит домой денег с войны порядочно. А теперь на руке у него красовался перстень с крупным бриллиантом, и он то и дело трогал этой рукой себя за коротко подстриженные по моде усы, чтобы все этот перстень видели. И все видели и страшно завидовали и уважали ловкача.

— А тут встретил я как-то Смолячиху нашу, ну, жену этого чертова беспоповца, что ли, — сказал Килимов. — И стала она плакаться, как ей своего сына жалко: так бы вот и бросила все да полетела к своему голубчику. Ну, говорю, тетка, в окопах-то тоже сласть небольшая — пожалуй, долго и не высидела бы. Как обидится моя старуха! Да что ты, говорит, нешто он в окопах? Чай, мой Ванятка не из таковских. Он парень у меня с головой, чего ему в окопах-то делать? Он у меня, родимый, старшим писарем в Пензе…

Все дружно захохотали. Алексей Васильевич начал гудеть потихоньку и все играл пальцами по столу…

— Да уж будьте спокойны!.. Наши маху не дадут… — засмеялся Сашка.

— Да Смолячихе и стало это в копеечку… — сказал Килимов. — В Пензу, брат, по нонешним временам даром попасть трудно…

— Известно, не без этого… — согласился Сашка. — Ну, да у нее в кубышке-то запасено сыздавна…

— А правда, здорово крадут? — спросил вдруг Алексей Васильевич угрюмо.

— Ну — крадут… — запротестовал легонечко Петруша. — Нынче тоже не очень велят баловаться-то. Посматривают… Но безгрешные доходишки, конечно, у тех, кто поумнее, бывают. Вот у нас раз случай был… — вдруг засмеялся он всеми своими черными зубами. — Посылают раз одного молоденького офицерика скота для полка закупить. Тот нашел что-то голов с сотню у какого-то богатого польского пана, сторговал их за восемь тысяч, что ли, и поехал в полк за деньгами. А когда наутро явился он к пану, тот выходит и говорит: я, грит, передумал: русские армии борятся теперь и за польское дело… — вбили они тоже себе в голову эту чепуху-то, — вставил он, — так я, грит, не считаю возможным брать с вас деньги, а потому позвольте, грит, принести эту маленькую жертву на общее дело: дарю вашему полку этот скот… Офицерик наш — совсем еще желторотый, я видел его потом — так даже расплакался!

— Расчувствовался? — со смехом переспросил Сашка.

— Известно… Потому лестно…