они, спотыкаясь, бросились лестницей наверх, к ним вошел, нежно звеня шпорами, Юсупов, высокий, красивый молодой офицер.
— Представьте, господа… — сказал он, сдерживая невольную дрожь в голосе. — Это животное не пьет и не ест ничего, несмотря на все мои угощения! Что нам делать?
— Возвращайся обратно, Феликс, — сказал великий князь, — и попробуйте еще раз. И главное, не оставляйте его одного: если он поднимется сюда, то увидит то, чего не ожидает, и тогда придется или отпустить его с миром домой, или покончить с ним уже шумно, что неприятно…
— А как его настроение? — тихо под звуки разухабистого марша на лестнице спросил Пуришкевич.
— Ну, не важно… — отвечал князь. — Мне кажется, что он как будто что-то предчувствует…
— Ну, идите, идите, Феликс… — заторопил Юсупова великий князь. — Нельзя терять времени…
Князь снова ушел к гостю, а все остальные под звуки какой-то развеселой шансонетки — поручик Львов внимательно следил за орущим граммофоном и менял пластинки — снова замерли на лестнице. Григорий, действительно, чувствовал что-то темное, что точно бродило около него, что ловил он в нервной рассеянности молодого хозяина, в его отрывистых речах, в этом сияющем, напряженном взгляде, который не всегда выдерживал его взгляд. Но ему не верилось, что именно этот блестящий, образованный красавец вельможа может посягнуть на него. Дура Хиония, какой-нибудь сумасшедший Иллиодор, варнак сибирский таежный — это так, но не этот же. Но тревога тем не менее все более и более охватывала его, он держался начеку, а потом, как всегда это с ним случалось, все это вдруг разом прискучило ему, и стало только очень противно…
«А черт их всех дери, и то сказать!..» — скучливо подумал он.
Так прошло еще, может быть, мучительных полчаса, как вдруг внизу послышались звуки двух откупоренных бутылок и звон рюмок, и разговаривавшие вдруг замолчали.
— Пьют… — дрожащим голосом прошептал на ухо Пуришкевичу великий князь. — Ну теперь сейчас…
Но прошла еще ужасная четверть часа, а мирный разговор и смех внизу не прекращались.
— Ничего не понимаю… — прошептал растерянно Пуришкевич, обращаясь к великому князю. — Что он, заколдован, что ли, что на него и цианистый кали не действует?..
И вдруг великий князь порывисто схватил его за руку.
— Слышите?! Стон… — прерывисто прошептал он.
Все замерли. Это был обман слуха, очевидно, так как мирная беседа внизу продолжалась.
Растерянные, все поднялись тихонько наверх, в другой кабинет князя, и почти в ту же минуту туда вошел и Юсупов, бледный и расстроенный.
— Невозможно! — воскликнул он тихонько. — Представьте себе, он выпил две рюмки с ядом и съел несколько отравленных пирожных, и хоть бы что! Только отрыжка появилось, да как будто некоторое слюнотечение, а то все в полном порядке. И уже начал беспокоиться, почему не приходит к нему его графиня… Я сказал, что минут через десять — пятнадцать красавица, наверное, явится. Теперь он сидит мрачный на диване и рыгает… Что вы посоветуете мне, господа?
— Возвращайтесь обратно… — заговорили все тихими, но возбужденными голосами. — Яд должен же подействовать! А если опять ничего не будет, возвращайтесь к нам минут через пять, и мы решим, как покончить с ним. Иначе утро может застать нас у вас с трупом Распутина на руках…
Юсупов медленно спустился опять вниз, а доктору Лазаверту, сильному молодому человеку, видевшему на фронте многое, вдруг сделалось дурно: он то шагал по кабинету, то нервно бросался в кресла и хватался за голову и смотрел на других блуждающими, страшными глазами. Наконец, он встал и, шатаясь, вышел из кабинета, спустился вниз на двор и вдруг в обмороке упал лицом в снег. Холод отрезвил его, и он, шатаясь, снова поднялся тихо наверх, бледный и ослабевший до последней степени.
— Доктор, доктор… — с укором проговорил великий князь. — Вот не ожидал от вас этого!..
— У него два Георгия… — тихонько сказал Пуришкевич. — Я видел его работу под пулеметным и орудийным огнем. Это человек исключительной храбрости и самообладания, а вот подите…
Но и у него самого тряслись и руки, и челюсти.
В дверях появился снова Юсупов, еще более расстроенный и бледный.
— Господа, не действует яд совершенно… — сказал он. — Или господин Маклаков вместо яда дал нам какой-то гадости…
— Ох, уж мне эти кадеты! — покачал головой Пуришкевич.
— Надо действовать решительно, потому что гадина выражает уже нетерпение и как будто начинает относиться подозрительно и ко мне… — продолжал князь.
— Что же делать? Придется на сегодня бросить и ждать другого удобного случая… — сказал великий князь.
— Ни за что! — горячо воскликнул Пуришкевич. — Живым Распутин отсюда выйти уже не должен… И не выйдет…
— Но как же быть? — растерянно проговорил Дмитрий Павлович.
— Если яд его не берет, то нам надо спуститься и уложить его… — сказал Пуришкевич, нервно жмурясь. — Или предоставьте это мне одному, и я или уложу его из моего револьвера, или размозжу ему череп кастетом…
— Придется выбирать что-нибудь одно из двух… — сказал Юсупов.
После очень короткого совещания было решено, что Пуришкевич убьет его кастетом. Доктору Лазаверту Юсупов на всякий случай всунул в руку тяжелую каучуковую гирю — тоже подарок В. А. Маклакова на этот случай, — хотя доктор колеблющимся голосом заявил ему, что он совершенно ослаб и едва ли будет в состоянии что сделать.
Снова все гуськом во главе с Пуришкевичем тихонько начали спускаться по лестнице, как вдруг великий князь, взяв за плечо Пуришкевича, прошептал: «Attendez un moment»,[72] — и вместе с Юсуповым они снова поднялись наверх. За ними последовали и остальные.
— Вы ничего не будете иметь против, если я его застрелю, Владимир Митрофанович? — переговорив о чем-то с великим князем, спросил вдруг Юсупов Пуришкевича. — Это скорее всего и проще…
— Пожалуйста… — ответил тот. — Вопрос не в том, кто с ним покончит, а в том, чтобы покончить непременно этой ночью…
Юсупов решительно подошел к своему письменному столу и, достав из бокового ящика небольшой браунинг, быстро повернулся и решительными шагами спустился вниз. Все остальные кинулись за ним и снова замерли на лестнице. И не прошло и пяти минут, как внизу раздался глухой звук выстрела, продолжительный крик боли
Все сорвались с лестницы и в одно мгновение были на пороге кабинета, но кто-то нечаянным движением зацепил штепсель, и электричество потухло. Ощупью кто-то снова зажег свет, и вбежавшие увидели на полу на шкуре белого медведя умиравшего Григория, а над ним с револьвером в руке стоял спокойно князь и с чувством непередаваемой гадливости смотрел в лицо убитого мужика.
Несколько мгновений продолжалось торжественное молчание. Все испытывали чувство облегчения: как ни кончилось, но кончилось! И надо действовать…
— Нужно снять его поскорее с ковра и положить на каменный пол… — сказал великий князь. — А то кровь просочится и замарает шкуру…
Он взял убитого за плечи, а Пуришкевич за ноги и бережно переложили его на пол. Григорий еще дышал… Правой рукой он прикрывал себе глаза, а левая была вытянута вдоль тела. Грудь его высоко подымалась, и по телу проходили судороги. Пуришкевич в тяжелой задумчивости глядел на него…
— Ну-с, господа, идемте наверх… — сказал спокойно князь. — Надо кончать начатое…
Они потушили электричество, затворили двери и снова поднялись наверх в гостиную, где прежде всего все поочередно поздравили князя, что на его долю выпала высокая честь освобождения России от гада, угнетавшего ее.
Был уже четвертый час ночи…
Поручик Львов, как раньше было условлено, поверх своей военной шинели надел дорогую шубу Распутина, надел его боты и взял в руку его перчатки, доктор Лазаверт, овладевший, наконец, собой, снова
