Распутин

духов ты ставил мне в счет. А сколько историй было из-за моих туалетов? Я вынуждена была сама устраивать свои дела…

Депутат глядел на нее во все глаза, и в глазах этих была ненависть: быть такой дурой!

— Вы будете любезны оставить меня пока наедине с Евдокимом Яковлевичем… — холодно сказал он. — А я свое решение по этому делу буду иметь честь сообщить вам в самом скором времени…

— Прекрасно. Только, пожалуйста, без этого вашего возвышенного тона и других ваших комедий… — пренебрежительно отвечала Нина Георгиевна и, даже не взглянув на точно ошпаренного Евдокима Яковлевича, вышла из кабинета.

«Так вот отчего погибла тогда наша типография! И те аресты все… — думал Евдоким Яковлевич, потрясенный. — Какой же был я осел!..»

Обоим говорить было тяжело, но говорить было надо. И они очень скоро пришли к соглашению: чтобы не ударить по Государственной Думе, по левым партиям, по революции, Евдоким Яковлевич тут же уничтожил все эти расписки, а Герман Германович обещал, что он сегодня же увезет Нину Георгиевну с собой в Петербург и будет строго смотреть за ней.

Действительно, после очень бурной сцены супруги стремительно уехали в Петербург, но и там они не задержались и чрез два дня исчезли без следа: в архивах петербургской охранки были обнаружены документы, которые оглушительно доказывали, что в числе постоянных и давних сотрудников ее состоял и Герман Германович Мольденке, народный избранник, один из лучших людей русской земли!..

Но когда долетел об этом слух до взбудораженной окшинской земли, то сенсация была недолга, потому что при обыске, произведенном солдатами у архиерея отца Смарагда, сухенького старичка с колючими глазами, были обнаружены непристойные карточки в большом количестве. И самое противное в этой истории было то, что никто не знал: были подкинуты эти карточки самими солдатами во время обыска на смех, назло, или, действительно, сами батюшки подобрали их? Предположение это было невероятно, но позвольте, — возражали обличители, — кто бы мог поверить, что Мольденке, народный избранник, окажется давним охранником и провокатором, а тем не менее факт ведь налицо! Или вон, не угодно ли, Бурцев черным по белому печатает, что вожди большевиков, Ленин и Троцкий, германские агенты… А что говорят все про царицу и Распутина?

Весь ужас положения в том и заключается, что никому и ничему верить нельзя, что все сгнило, все разложилось…

Не менее волнения вызывала в городке судьба железного сундука Степана Кузьмича. Солдаты несколько раз пытались ознакомиться с его содержанием, но безрезультатно. И они робели с непривычки, тем более что не все одобряли эти их попытки. Но чем больше маячил сундук на их глазах, тем более разгоралась в них горячка посмотреть, что в буржуазных сундуках бывает. И вот, наконец, целый полк сменами повел приступы на проклятый сундук. Ломали его в поте лица чуть не целые сутки, взломали и — ахнули: в сундуке оказалась пачка почтовой бумаги, несколько карандашей и две палочки сургуча, что солдатами и было братски поделено между собою. А наутро на видном месте в «Окшинском набате» помещено было горячее письмо полкового комитета: «По городу зарвавшаяся буржуазия распространяет слухи о будто бы произведенном солдатами доблестного революционного полка грабеже у гражданина Носова. Собравшись в полном составе, полк, один из первых перешедший на сторону революции и стоящий строго на страже ее завоеваний, клеймит презрением эти гнусные слухи, распространяемые приверженцами проклятого старого режима. Обобщать единичный случай нельзя. Малосознательный элемент есть везде и всюду. И под влиянием наиболее сознательных своих товарищей малосознательные товарищи уже принесли свое раскаяние в нелепой шутке, которую они позволили себе, и революционный полк в полном составе готов немедленно, как один человек, выступить на защиту интересов трудового народа». А развороченный и измятый сундук валялся уже за казармами, и долгие дни толпились над ним люди, удивляясь его крепости и хитрости его сложных замков.

И все более и более насыщался весенний воздух огневыми словами, все более и более пьянели стада человеческие, все ядовитее и дерзче становились речи охрипших уже ораторов с тесовых трибун. Особенно велико всегда было стечение народа около той трибуны в городском саду, которая стояла между старыми соборами с одной стороны и памятником А. С. Пушкину — с другой. Восставший народ уже снес ловким ударом булыжника половину каменного лица поэта, и едкой иронией пропитались те слова его, которые были выбиты на гранитном пьедестале:

И долго буду тем народу я любезен,
Что чувства добрые я лирой пробуждал…^{181}

А на старых стенах соборов, видевших некогда полчища татарские, все более и более появлялось всяких непристойных надписей и рисунков… Трибуной этой все более и более завладевали большевики, еще немногочисленные, но чрезвычайно яростные и энергичные. Вокруг трибуны всегда была многочисленная толпа, и мальчишки, оборванные, с бледными порочными лицами, шныряли по рядам ее и звонкими, задорными голосами выкрикивали всякие непристойности о царице Сашке и любовнике ее, мужике Гришке. И немало бывало тут, у трибуны этой, уже испуганных буржуазов и интеллигенции: точно околдованные, смотрели они в тот страшный лик Зверя, который проступал здесь все ярче, все определеннее, все зловещее, и напрягали все свои силы для того, чтобы уверить себя, что никакого лика они не видят, что, наоборот, все идет самым чудесным образом. Но были и откровенные люди, как председатель уездной земской управы Сергей Федорович, который об этой трибуне выражался так:

— Хорошее место… Хожу все туда узнать, долго ли мне еще жить на белом месте остается…

— Ну и что же? Долго? — спрашивал какой-нибудь шутник.

— Не особенно…

И Евгений Иванович частенько наведывался сюда — для того, чтобы еще и еще раз измерить про себя разверзшуюся под ногами пропасть, еще и еще раз проверить, что страшный итог, подведенный им втихомолку под деяниями Растащихи, верен. И проверка эта погружала его в черную тоску, сердце содрогалось за судьбу близких, и было грустно, что старая тихая жизнь его — он ярко чувствовал это — угасла навсегда. И дома, чтобы забыться, он читал или исторические книги, или его любимца Анатоля Франса, который удивительно благотворно действовал на его взбудораженную душу, а иногда думал он долго и печально об Ирине, заворожившей его на несколько мгновений и так страшно исчезнувшей опять из его жизни…

И звенели с тесовой трибуны напоенные ненавистью слова Мити Зорина, самочинного редактора его газеты:

— Да, мы, мы первые зажгли этот страшный факел ненависти, и с этим факелом мы пройдем с вами по всему миру, зажигая вселенский пожар. Робкие души со всех сторон нашептывают нам, что из дерзновений наших ничего не получится. Прекрасно: пусть не получится! Если мы даже не сумеем ничего создать, мы отдохнем в самом разрушении того проклятого мира, который для всех нас был нестерпимым адом…

Не понимая и третьей доли того, что кричал этот исступленный мститель, чувствуя только безграничную ненависть его к тому, что сделало себя ненавистным и им, толпа, серая, усталая, озлобленная, кричала ему со всех сторон о своем сочувствии. Но ему и этого было не нужно — он готов был запаливать мир со всех концов и один. И он умчался куда-то на запакощенном автомобиле, а на трибуну взгромоздился уже огромный тяжелый матрос со страшными, как у гориллы, скулами и двумя тяжелыми браунингами за поясом. Евгений Иванович немножко знал его: это был Ванька Зноев, один из самых беспардонных хулиганов Уланки, который и раньше, желторотым подростком еще, держал в страхе всю округу. Теперь Ванька с быстротой невероятной выдвинулся в Заречье на первые роли и был видным членом Совета рабочих и солдатских депутатов.

— Товарищи! — своим страшным голосом закричал Ванька с трибуны. — Товарищи, мое слово будет коротко, потому нечего время на слова тратить. Дело делать надо. Товарищи, мы опрокинули, наконец, петербургского деспота нашего, земного бога нашего, гнилого царишку, утопившего Россию в крови. Мы расправимся скоро с господами дворянами, с купцами, с попами и со всей протчей баржуазией, но,