копчики, рябые дрозды, зяблики, малиновки, пеночки, крапивники примолкли и, ничего не понимая, испуганно перелетывали с ветки на ветку около своих гнезд…
Зачем мужики рубили парк, они и сами толком не понимали: на постройку эти старые деревья не годились уже, а дров у них и без того было много. Но Костак — охотник из Растащихи — на волостном сходе крикнул под горячую руку, что рубить надо, а то опять, как после девятьсот пятого, баринишки вернутся, вот все и пошли рубить, один потому, что это было ново, дерзко, что свежий весенний воздух побуждал к движению, другие — в том числе и сам Костак, который уже поостыл, — с некоторой опаской, а третьи прямо ворча: перед пахотой погулять гоже бы, а эти дьяволы придумали не знамо что… И придя на усадьбу, все, кто мог, стали отвиливать от явно ненужной ни на что работы: кто точил зазубренный, как водится, совсем тупой топор на случайно найденном в густой крапиве точиле, кто слонялся по умирающей усадьбе, по всем этим пустым, затканным густой паутиной кладовкам, погребам, по старинным, жутко-звонким теперь, засыпанным штукатуркой, рваной бумагой и битыми стеклами покоям старого дома-Старый Агапыч растерянно стоял на солнечном дворе и глядел на это нашествие. Куды он теперь на старости лет денется? Вот тоже черт надоумил…
— Пчих!
— Кудак-так-так! — грозно отвечал из бурьяна петух.
— Пчих!
— Кудак-так-так!
— У-у, дьявол несуразный, чтобы тебя черти взяли!.. — натужно просипел Агапыч. — И до чего глупа, братец ты мой, эта птица, и сказать нельзя… Пчих!
— Кудак-так-так! Мужики ржали.
— А ну, ну еще заряди, Агапыч!
— Э-э, дуроломы, пра, дуроломы… — махнул рукой старик. — Принес вас черт на мою голову…
И, закатываясь в диком кашле, старик уныло побрел в свою конуру.
Около заоблачной, прямой и золотой сосны, одиноко стоявшей на красивой поляне, усердно трудилось четверо крестьян. С лиц их струился пот, рваные ситцевые рубашки — с мануфактурой-то нынче ого! — прилипали к разгоревшемуся в работе телу, но они были как-то по-новому веселы и усиленно поддерживали в себе этот новый, ухарский, отпетый тон более, чем всегда, ругались непотребными словами, притворялись грубее, чем даже были на самом деле.
— Ну, Васютка, действуй! — этим вот новым тоном крикнул Трофим, только что оженившийся мясоедом{192} мужик, ловкач с холодными ястребиными глазами, отсидевший от войны на железной дороге в артельщиках и, как говорили, заработавший хорошие деньги. — Что приуныл-то? Стараться должон — леварюция!
— А что, ребята, ведь в самделе наш Васька за всю леварюцию ни хрена не сделал… — вставил для смеху белобрысый худенький солдатишка Михаила, почти всю войну бывший в бегах, а теперь оравший не меньше Ваньки Зноева, матроса. — Ведь это вроде измены выходит… А?
— А знамо дело… — согласился Миколай, матовый, чахоточный, с огромным кадыком и водянистыми злыми глазами, ткач с недалекой фабрики, которая стояла теперь за отсутствием топлива. — За ним тоже поглядывать надо — они все, эти унтерцеры-то, старый режим уважают…
— Ну, ну, не расстраивайся… — сумрачно отвечал Васютка, здоровый, невысокого роста парень с приятным лицом в белом пушку и какими-то точно полусонными голубыми глазами, сын Прокофья, тот самый, что на концерте в лазарете остался недоволен Бетховеном и помирился только на «Барыне». — Выискался какой тожа… Проорали фабрику-то, черти паршивые! Вот теперь и попрыгай…
— Проорали! — зло отвечал Миколай. — Тебя вот не спросили… Много ты в этом деле понимать можешь!..
— И понимать нечего… Был хозяин, сколько народу на ей кормилось, и миткаль гривенник аршин был, а теперь и товаров нету, и народ без дела шалается… Комитетчики тожа, дерьмо собачье…
— А что, по-твоему, к хозяину пойти, в ножки поклониться? Не оставьте, мол, ваша милость, пропадаем без вас… Вот агранизуются рабочие, подвезут нехти, хлопку, и пойдет работа…
— Агранизуемся… — вяло возразил Васютка, который до смерти не любил этих новых надрывных разговоров. — Агранизуемся… Дело-то, брат, вести — не кудрями трясти…
И он со всего маху всадил топор в сердцевину уже сильно надрубленного ствола огромной сосны.
— Ну, наддай!
Топоры усиленно и жадно застучали в полную весенних соков, пахучую древесину. Мужиками овладел азарт. И вот где-то в середине дерева что-то коротко пискнуло и оборвалось.
— Беррегись!
Все отскочили. Верхушка великана чуть трепетала и вдруг легонько пошла вбок. Мужики, смеясь и толкая один другого, бросились в сторону, толстый ствол, сочно хрустнув, соскочил с огромного пня, вершина буйно прошумела в солнечном воздухе, и, треща сучьями, могучая сосна разметалась по молодой траве среди золотых созвездий только что распустившихся одуванчиков.
— Молодца! — сказал Трофим. — Теперь и покурить можно… Все разлеглись на свежей, уже притоптанной траве и закурили собачьи ножки. В старом парке стоял немолчно этот новый возбужденный шум. Птицы тревожно перелетывали в чащах. В густой жимолости и шиповнике, где стояла старая бледно- розовая беседка с когда-то белыми, а теперь пегими колоннами и с остатками помпейской живописи в отсыревшем куполе — козлики, амуры, ленты, бубны, цветы… — тревожно хрипя, вертелась парочка пестрых рябчиков: у них было тут гнездо.
— Да, это, брат, не мадель… — заговорил опять лениво Трофим. — Это ничего не стоит и под ответ так попасть. Кто ригу барскую сжег, кто земского Тарабукина ловил, кто что, а ты, вроде Сергея Терентьева, все в стороне… Не мадель, брат…
Васютке было лень связываться. Он, щурясь от солнца, лежал брюхом на траве и смотрел, как в путанице этих зеленых коридоров идет суета муравьев и всяких букашек. И подумалось ему неприятно: а ведь, в самделе, ничего не делал…
Вспомнились эти последние сумасшедшие месяцы, когда все перевернулось и точно кверху ногами стало. Немцы вдруг приятелями заделались и появились в окопах с ломаной русской речью и со жгучим коньяком, бумажки какие-то все по полям вокруг ночью разбрасывали, что пора домой идти, земли господские делить, и слова эти новые, неприятные появились: какие-то, пес их знает, прореталии, буржуи опять, Каре-Марс, интерцентрал какой-то… Так, незнамо что городят… Но так как Васютка очень стосковался по деревне, по черноглазой Аненке, с которой он гулял, он старался подлаживаться под этот новый тон: он перестал стричься — хоша вошь и одолевала, — перестал застегиваться, не отдавал чести офицерам, хотя первое время и было это совестно, и когда орали все, то и он орал: долой и больше никаких! Но когда сибирские стрелки рядом убили вдруг командера, когда потом пришла весть, что жид Керенский да какой-то, пес его знает, Жучков[77] самого царя арестовали, то Васютка струхнул. Он решительно ничего не понимал в том, что делается, и ему было жутко, что вот он явно как-то от всех отстает. А вдруг, в самделе, он проглядел что-то? А вдруг с него потом спросят? Может, теперь все это и есть самое настоящее… Не зря же все это делается…
Мужики, лениво перебрасываясь словами, блаженно грелись на солнышке. И вдруг из зеленой чащи вывалилась тяжелая фигура Ваньки Зноева с его скуластым лицом и тяжелыми браунингами у пояса. Он одно время был в губернии в Совете, но, говорили, что-то крепко проворовался и вот теперь опять попал в деревню, где с первого же дня сам взял первую скрипку. Решительно никто его не уважал, а наоборот, все презирали этого тупого, горластого дармоеда, нечистого и на язык, и на руку, но теперь все его особенно боялись, чувствуя за ним какую-то огромную непонятную силу.
— Это что жа еще, таварищи? — еще издали крикнул Ванька. — Чего жа проклаждаться-то? Не на гулянки пришли…
— А какие такие дела важные тут? — лениво отозвался Васютка, все ковыряя былинкой в траве и забавляясь тревогой маленьких работников муравьев. — Затеяли пустяковину-то…
— Что? — сразу налился тот какою-то дикой силой. — Ежели Совет постановил вырубить, то какое твое дело рассуждать? Это знаешь, как называется, народ-то смучать? Мы, может, для вас сколько крови пролили… Вставай, вставай…
Слова вылетали из его луженой глотки огромные, угловатые, полные дикой, слепой силы. И даже
