Распутин

— Не токма что мучили, а и жизни решили… — сказал печально Григорий. — За что?

— Да что ты говоришь? Разве я это сделал?

— Не ты один, а вся ваша братия вместе, кому я поперек дороги стоял… — упрямо и покорно сказал Григорий. — За что? За то, что во дворец я забрался? Дак и ты вот во дворце валяешься. Что баб я крепко любил? А вы святые? Вся и разница только в том, что я им, дурам, насчет божественного подсыпал, а вы — насчет леварюции. Да не дергай ты так ногами — от меня, брат, все одно, не убежишь… — заметил он и, вздохнув, продолжал: — И одно мне больше всего чудно: не вы ли на всех перекрестках орали, чтобы приходил мужик Расеей управлять, а стоило только мне нос показать, как вы же кричать стали: «А-а, сиволдай! Куда лезет! Нешто это мысленное дело, чтобы безграмотного дурака к такому важнеющему делу подпущать?» Народ… Дак я и есть народ… Какого же вам еще народа надобно? Али вы ждали, что к вам оттедова все одни преподобные придут? Преподобных, братец ты мой, там весьма даже малое количество, весьма малое, а остальные все с червоточинкой… Да опять же, ежели и коло преподобных полутче пошарить, то тоже, может, такого откопаешь, что и не возрадуешься… Все-то мы, друг ты мой ситнай, пьяницы, все деньгу любим, а пуще всего все, как и ты вот, себя уважают… Все люди, все человеки: ты — это я, я — это ты…

Тяжелый, холодный, печальный взгляд, как камень, лежал на дне души Александра Федоровича, и не было никакого спасения от проклятого мужика. И мерно, ровно, как часы, Григорий все повторял:

— Ты — это я… Я — это ты… Ты — это я… Я — это ты…

— Ах, да отстань же ты!.. — взмолился Александр Федорович в тоске.

Мужик тяжко смотрел ему в душу и все повторял, как часы:

— Ты — это я… Я — это ты… Ты — это я… Я — это ты…

И слова эти не исчезали, произнесенные, не рассеивались, а точно летучие мыши носились по огромной спальне туда и сюда, и становились все гуще и гуще рои их, так что сделалось страшно.

— Ты — это я… Я — это ты… Ты — это я… Я — это ты…

Гуще, больше, ужаснее… Страх ледяной рукой сжал сердце и — Александр Федорович вдруг проснулся.

В щели тяжелых занавесок смотрел холодный рассвет. И холодно, и загадочно сияло трехстворное трюмо. И брошенная на спинку стула рубашка была как привидение… И вся жизнь показалась вдруг жестокой, непонятной, холодной и такой огромной, что нельзя было ее уложить ни в какую решительно программу и нельзя было никому справиться с ней, своевольной… Александр Федорович, повернувшись на другой бок, снова крепко закрыл глаза, усиливаясь заснуть. Во рту стоял скверный вкус. Сердце неприятно билось. Холодны были ноги. И вдруг нелепо подумалось ему, что — раньше было лучше… И он почувствовал себя несчастным…

А снаружи, вокруг пышного дворца, борясь с дремотой, усталые, охраняя кумир революции, стояли с тяжелыми винтовками студенты, юнкера и девушки-доброволицы…

VII ОТЕЦ ФЕОДОР

Отец Феодор, священник Княжого монастыря, испытал в жизни последовательно три тяжелых удара судьбы: сперва умерла у него еще молодая жена, с которой жил он душа в душу, затем подросла и вдруг показала свое лицо единственная дочь, ядовитая Клавдия, лицо сухое, ограниченное, злое и совершенно чужое, и наконец, когда борода и шелковистые русые волосы его уже начали белеть, постигло его и третье испытание: он усумнился в истинности той веры, которой он всю жизнь честно и истово служил. И странно сказать: первым поводом к этому послужили те ядовитые словечки, которые его Клавдия, нелепая, угловатая, сухая, в частых столкновениях с отцом бросала ему без стеснения в лицо, те брошюры и листочки, которые он иногда находил у нее на столе и в которых все говорилось о каком-то обмане церкви. И он разводил в недоумении руками: Господи, Боже мой, никогда, никого в своей жизни не хотел он обманывать — что же это такое?! Раньше он, человек вдумчивый, сердечный, но простой, как-то инстинктивно сторонился тех книг, которые могли бы смутить покой его души, но теперь, томимый тяжелыми и смутными сомнениями, он сам потянулся к ним. И если было среди этих книг много задорного, но несомненного мусора, то точно так же несомненно были и книги, написанные с умом, книги, в которых чувствовалось биение горячего и чистого сердца человеческого, как труды того же отлученного Синодом от церкви Льва Толстого. Просто отмахнуться от этих книг честному перед собой и перед людьми человеку было невозможно: они требовали прямого ответа. Отец Феодор мучительно переживал свои внутренние борения, от всех их скрывал и не видел иного выхода, как сложение сана в близком будущем. Но шаг этот был ужасен: это значило ударить по церкви, которая благодаря начавшейся революции и без того переживала трудные времена, в которой он все же никак не мог видеть никакого обмана, в которой все же много было доброго и которую он все же любил, несмотря ни на что. Неизвестно чем кончилась бы эта борьба с обступившими его новыми мыслями, если бы судьба не столкнула его как-то в хороший час с Евгением Ивановичем.

Была ранняя весна. В старом монастырском саду было солнечно и тепло и широко гуляла по полям разлившаяся серебряная Окша. Отец Феодор с Евгением Ивановичем сидели на обрыве и любовались удивительным весенним днем, синими лесными далями и широкими гладями реки. Они тихо и вдумчиво, не торопясь, говорили о церкви. Они быстро сошлись в одном: совершенно несомненно, что на церкви за тысячелетнюю жизнь ее накопилось не только много грехов, но и прямых преступлений, совершенно несомненно, что в последние годы она особенно одряхлела и забыла и о своем назначении, совершенно несомненно, что среди пастырей ее чрезвычайно много людей недостойных, — все это так, но тем не менее, под всей этой копотью веков, в этих кучах отжившего мусора скрывается много доброго, прекрасного, светлого, умиротворяющего, очищающего.

— Пусть и в этой, светлой церкви есть опять-таки кое-что такое, с чем современный ум уже не может примириться, — задумчиво говорил Евгений Иванович, глядя в солнечные дали над радостно гуляющей рекой. — Но что же совершенное может дать человек вообще? Во всех областях своей деятельности он несовершенен. Для себя я решаю этот вопрос так, — сказал он и снова охотно повторил одну из своих любимых мыслей: — В основе всех религий лежит Единая Религия, и все церкви с их различными вероучениями суть только более или менее несовершенные отражения этой Религии. И так как ничего совершенного мы дать не можем, то, может быть, проще всего просто примириться с неизбежным несовершенством сущего, по мере сил совершенствуя его, по мере сил служа чрез него Совершенному…

Отец Феодор даже прослезился от умиления: так верна, так проста, так человечески тепла показалась ему эта мысль! И когда потом они расстались, удивительно сблизившись, не раз и не два возвращался в думах своих к этой беседе отец Феодор и все дивился: не чудо ли Господне в том, не указание ли свыше, что именно этому скептику, не находящему себе покоя ни в чем, этому бедному сыну своего века предназначено было укрепить его, снять с его плеч тяжелое бремя? Воистину неисповедимы пути Господни!

Он решительно остался в церкви и по-прежнему истово служил пред алтарем, за которым теперь он яснее, чем прежде, чуял восхищенной душой веяние светлой вековой Тайны. И все свои силы отдавал он на то, чтобы за старинным обрядом, за привычным, примелькавшимся, часто темным словом, за внешностью давать людям почувствовать то, что вечно, что истинно, что свято везде, ныне и присно и во веки веков. И новым светом сияло теперь его поблекшее лицо, и жадно устремились к нему сердца человеческие, и легко находил он для них теперь те слова и те дела, которых они от него и ждали…

Была Страстная среда. Кончив исповедь, отец Феодор вышел из темной тихой церкви в темную вешнюю ночь. Какая-то высокая и стройная женщина — она, видимо, ждала его на паперти — подошла к нему.

— У меня большая просьба к вам, батюшка… — сказала она тихо мелодичным голосом.

— Пожалуйста… Говорите…

— Я хотела бы исповедоваться у вас… но отдельно… совсем отдельно…