знакомого встретил, Саломатина графа — так, пустой мужик, а между прочим, возвеличивает себя нись как… Ну, вот и заехали с ним к сестре его — она у его замужем за губернатором окшинским… — Ему вспомнились задорные глаза вице-губернаторши. — Ну, губернатор парень ничего, сурьезный — таких тебе следовало бы поближе иметь… И так-то накормил на дорогу, что надо бы лутче, да некуда…
И все спустились в залитый солнцем парк, в котором каждое деревце, каждый кустик, каждая веточка были предметом бесконечных забот невидимых людей и выглядели совсем как настоящие, свободно выросшие деревья, кустики, веточки…
IX
МОЛОДЕЖЬ
В небольшом старом садике перед старым дворянским двухэтажным домиком, под развесистой липой за столиком, который когда-то был зеленым, сидят на стареньких плетеных стульях старичок со старушкой: Иван Николаевич Гвоздев, бывший управляющий казенной палатой в Окшинске, с добродушным, круглым, чисто выбритым лицом и большой лысиной, окруженной какими-то пушистыми, совсем белыми волосами, в очень широком чесучовом костюме, читает «Русские ведомости»{55}, а его супруга Марья Ивановна, благообразная старушка в строгих очках, согнулась над каким-то рукоделием. За сереньким покосившимся и щелястым забором и кустами отцветающей и запылившейся сирени — дождя что-то давно не было — мирно дремлет на солнышке Окшинск, внизу виден светлый изгиб реки, а за рекой — синие дали.
У раскрытого окна в нижнем этаже усердно стрекочет на машинке Феня, девушка лет девятнадцати с прелестными печальными глазами на бледном и миловидном личике.
— Ах да брось ты свои газеты, Иван Николаич! — досадливо проговорила старушка. — Ну чего ты зря-то глаза тупишь? Чего ты там не видал?
— Не видал… — не отрываясь, усмехнулся старик. — Надо же за жизнью следить…
— Ты глаза-то пуще береги, а следить за делом у нас, слава Богу, есть кому и без тебя… — отвечала старушка. — Начитаешься всякого, а потом как с кем из приятелей сойдетесь, и давай спорить да кричать, словно студенты какие…
— Ну, ну, ну… — примирительно отозвался Николай Иванович. — Сейчас кончаю…
Серенькая разбитая калиточка хлопнула, и во двор вошли высокий стройный и очень корректный старик и молоденький студент с черными кудрями, по всей видимости, большой забияка и хохотун. Это был старый друг семьи Гвоздевых, когда-то очень богатый, а теперь совершенно разорившийся помещик Галактион Сергеевич Похвистнев. Студент был его сын Володя.
— А-а, гости дорогие! — тихонько воскликнула Марья Ивановна. — Милости просим…
— Добрый вечер, Марья Ивановна… — очень вежливо отозвался Галактион Сергеевич, почтительно целуя ее руку. — Ивану Николаевичу мое почтение… Серафима Васильевна просила кланяться…
— Что же вы ее с собой не взяли? Володя, здравствуй…
— Ко всенощной собирается к Николе-на-Поле… — отвечал Галактион Сергеевич. — Говорит, как к Марье Ивановне попадешь, так непременно засидишься и службу пропустишь…
— Ну уж тоже… — махнула рукой Марья Ивановна. — Попили бы чайку да и пошли бы вместе. Я тоже люблю к Николе ходить — уж очень проникновенно отец Сергий служит… Да и хор такой хороший…
— Ну как поживаете, Иван Николаевич?
— Ничего бы, да вот все Марья Ивановна за газеты меня пилит. Не дает читать да и шабаш!
— А Ваня дома? — спросил Володя хозяйку.
— Дома. К экзамену готовится, должно быть… Иди к нему… Напевая что-то, Володя уносится в дом.
— Нет, а читали сегодня, Галактион Сергеич, как наш посол-то англичанам нос утер? — спросил Иван Николаевич. — Ежели, говорит, Великобритания не желает уважать интересов России добровольно, то у нас всегда найдутся средства заставить уважать их… А? Прямо вот точно расцеловал бы его…
— Да, правительство твердо ведет русскую линию… — отозвался Галактион Сергеевич. — Давно бы так надо… А вы что же это вчера в клуб не пришли?
— Да у Кузьмы Лукича засиделся… — отвечал Иван Николаевич. — Он только что из Нижнего вернулся. Ярмарку в этом году ожидают богатейшую, так вот и ездил распорядиться. А вчера обедать позвал. Ну и засиделись. Вот моя Марья Ивановна, ежели там угостить кого придется, лицом в грязь не ударит, но и его Клавдия Григорьевна тоже — У-у-у! Какой ботвиньей, батюшка, вчера нас она накормила, цыплята какие были!.. Ну и винцо, конечно, на совесть. Умеет угостить Кузьма Лукич, говорить нечего… А мне в подарок бочонок икры зернистой привез — не икра, а одно слово: мечта! Я и говорю ему: что это вы, батюшка Кузьма Лукич, как старика балуете? Нам, отставным чинушам, к такой роскоши приучать себя не следует: не по карману. Ну какая там роскошь, смеется. Это у нас здесь говорят: ах, икра, икра! А там, на Волге-то, ее хоть целую баржу бери по рупь двадцать фунт самый первый сорт… Ты бы, Марья Ивановна, пошла бы насчет закусочки распорядиться, а? И икорки поставь, попробуем… Да с ледком, смотри!
— Да уж знаю, знаю… — собирая свое рукоделие и незаметно пряча и «Русские ведомости», отозвалась старушка. — И вы идите тоже: самовар Глаша сейчас подаст, а закуску долго ли собрать?..
И она поплелась в дом.
— А это что же внизу-то у вас — новый жилец, что ли, какой? — спросил Галактион Сергеевич.
— Какой — новый жилец? — удивился Иван Николаевич. — С чего вы взяли?
— Да вон у окна девица какая-то новенькая — я раньше такой не видывал у них…
— А-а… Это Катеньке они приданое шьют, так и взяли вот белошвейку из Ямской… Откуда у нас в Окшинске новым жильцам-то взяться? Как жил здесь Степан Степаныч тридцать с чем-то лет, так и живет…
— А что их не видать?
— С утра за реку уехали, рыбу бреднем по озерам ловит… — отвечал Иван Николаевич, разыскивая что-то вокруг себя. — Что за диковина? Куда же «Русские ведомости» делись? Непременно Марья Ивановна утащила… Ну все равно, пойдемте в дом — вот и папиросы все вышли… Мне хочется передовицу вам прочесть да и сообщение-то из Лондона: уж очень мне твердый тон посла понравился! Идемте…
Не успели старики скрыться в подъезде, как из калиточки появилась Таня, дочь Гвоздевых, прелестная девушка лет восемнадцати, светлая и радостная, как весна, а по лестнице в доме послышался грохот молодых ног, и в сад вылетели Володя и Ваня, брат Тани, гимназист VII класса, рослый красивый мальчик с темнобархатными глазами и чуть пробивающимися усиками и с эдакой значительностью на молодом лице: он стремился стать сознательной личностью, но
— Отдай, говорю! — настойчиво крикнул Ваня.
— Сказал, не отдам, и не отдам! — пряча за спиной какую-то бумажку, задорно отвечал Володя. — Всем поведаю теперь о твоих вдохновениях… А, вот и Таня! Послушайте, Таня…
— Прошу тебя, перестань! — строго сказал Ваня.
— Врешь: всем расскажу! — отпарировал Володя. — Прихожу я это к нему тихонько, чтобы посмотреть, как наш ученый муж к экзаменам готовится, а он положил историю на подоконник, а на историю свою многодумную головушку и — почивает. А рядом с историей вот эта канальская бумажка лежит… Не угодно ли прослушать?
— Я тебя серьезно прошу: перестань! — строго повторил Ваня. — Как сознательная личность, ты не имеешь права врываться так в чужую душу…
— А ты имеешь право морочить всем голову? Все по твоей значительности думают, что ты — Максим Максимыч Ковалевский, а ты пишешь стихи, как второклассник какой… Слушайте, Таня!
— Погодите, я сяду… — сказала девушка, опускаясь к зеленому столику. — Уж как устала… Ну?
— Прошу тебя… — попытался было протестовать брат.
— Не проси! Ты будешь казнен публично! — сказал студент. — И смотри, брат, не очень напирай: ты
