Распутин

земляков: «Ну что, как там?» — они только хмурили свои лохматые брови. Сознание, что попались, в мужиках крепло.

— Что же будем делать-то, ребята? А? — сказала в темноте одна широкая борода. — Ведь дело-то, выходит, не хвали…

— Дело совсем хны… — отвечала темная тень в пахучем полушубке внакидку.

И после небольшого сердитого молчания, осторожно, процеживая слова, третий сказал:

— Сила теперя у их, и в открытую нам с ими не совладать… А надо… — и ярко, возбужденно разгорелся в темноте красный огонек собачьей ножки, — надо бить поодиночке: где какого подлеца пымал, там ему и конец…

И больше они ничего не говорили — будто никто и не слыхал ничего. А чрез два дня вдруг бесследно исчез из Уланки Ванька Зноев, а еще через день пастушата нашли его в березовом перелеске, неподалеку от «Под-вязья»: распухший и воняющий труп его был весь облеплен синими, точно металлическими мухами, а голова была разрублена с затылка чуть не надвое. Следствие установило, что последнюю ночь он провел у Аришки в Оферове. Аришку схватили и всячески допрашивали, но она упрямо твердила, что знать она ничего не знает и ведать не ведает, и плакала, что все ее обижают… А еще через несколько дней у моста чрез Окшу слетел под откос целый поезд с пушками и всяким воинским припасом. Следствие без труда установило, что рельсы были развинчены и разведены. Соседняя с местом катастрофы деревенька Иваньково, которая подписалась, сама не зная как, под каторжную девку Марью Спиридонову, была поэтому красной гвардией и латышами выжжена дотла, а в городе, в старом архиерейском саду, напоенном веселым весенним солнцем и ароматом ландышей, были расстреляны как враги народа: старенький учитель истории из гимназии, молодой розовый, только недавно женившийся студент-технолог, отставной, распухший не то от водянки, не то от голода генерал, игумения Княжого монастыря мать Таисия, не пожелавшая сказать большевикам, где находятся монастырские капиталы, и Митрич, который упорно твердил, что социализм — это только глупое суеверие и что все спасение в едином налоге…

Своему смертному приговору Митрич не поверил: если нельзя причинять страдание телятам, чтобы получить от них оспенную вакцину, то точно так же нельзя причинять их и ему, Митричу. И когда ражий детина с модно подбритым затылком повел его в подвал, на грязной лестнице Митрич усмехнулся и пожал плечами:

— Эти ваши смертные приговоры… Разве это доказательство? Если это и доказательство, то прежде всего вашей слабости…

— А вот вы против социализма, товарищ… — сказал развязно ражий детина. — Чего же предлагаете нам вы? В чем смысел этого налога вашего?

— Основная мысль этой великой реформы в том, — останавливаясь среди удушливо пахнущего чем- то подвала, сказал Митрич, уставив на парня свои голубые глаза, — что каждый человек является хозяином всей земли и всех богатств ее, но своим трудом, энергией, изобретательностью он свою долю в этом общем богатстве может безгранично увеличивать… Это учение развязывает волю личности, тогда как ваш социализм сковывает человека по рукам и по ногам… И…

Сзади незаметно подошел к нему другой детина, послушал минуту и, быстро подняв тяжелый браунинг, выстрелил ему в голову. Митрич удивился, взмахнул руками и упал на липкий грязный пол… Ражий детина, зевая, лениво пошел наверх…

XV В ЛЕДЯНОЙ СТЕПИ

Мутно-белая, ревущая бешеным бураном степь. В бушующей мгле медленно бредут голодные, холодные, почти безоружные люди: и совсем зеленая молодежь, юнкера, студенты, гимназисты, девушки, и дряхлые старики, и офицеры, и члены Государственной Думы, и помещики, и журналисты, все те, которые вслед за старым Алексеевым и Корниловым под натиском красных вышли из Ростова, только бы спастись от верной смерти, только бы не подчиниться тому, что представлялось им невероятным позором: власти красных. Всех их было около двух тысяч человек, и было у них две пушки и несколько сот снарядов, а в качестве санитарного оборудования было у них две сестры милосердия, фунт гигроскопической ваты и десять аршин марли. Продовольствия почти не было — вся надежда была на степные станицы…

В неравных боях с ловившими их со всех сторон красными они докатились до Кубани, где к ним пристали небольшие отряды казаков, которых красные уже успели своими безобразиями вывести из терпения. Чтобы отдохнуть, подлечить своих раненых, они попытались взять Екатеринодар, но их отбили, и вот снова ушли они в бескрайние степи только потому, что куда-нибудь идти надо было…

И вот они шли в вое ледяной бури, в угрюмых сумерках, эти белые, снежные, молчаливые статуи. Измученные бесконечной гоньбой и бескормицей, обледеневшие лошади из последних сил тащат подводы с промерзшими до костей ранеными и умирающими, отбывая таким образом свою долю мирового страдания, о смысле и цели которого они знают так же мало, как и те, которых они везут… И идут ледяные статуи эти, борясь с бешеными порывами бурана, и идут, идут медленно, торжественно, точно на своих собственных похоронах…

Молоденький офицер с веселыми усиками, известный в отряде под именем корнета его величества, тонкий, гибкий, только вчера еще смотревший на мир радостно изумленными детскими глазами, ведет под руку старого седого генерала Алексеева, небольшого сухого старика с мужиковатым лицом и двумя огромными сосульками вместо усов. На душе старика тяжело. Он вспоминает ту грозную, небывалую еще в истории пятнадцатимиллионную рать, во главе которой он стоял так еще недавно и которая должна была дать России победу, силу и богатство и покрыть себя неувядаемой славой. И вместо этого какой-то апокалипсический кошмар, небывалый в истории позор и гибель недавно великой страны. И тысячи и тысячи раз спрашивал себя в безмолвии души много видевший в жизни старик: что же они просмотрели? В чем именно они так незаметно, но так жестоко ошиблись? В том, что государь не пошел навстречу требованиям прогрессивной части общества, не дал своевременно назревших реформ? Умный, опытный, выбившийся в люди с самых низов жизни — он был сыном захудалого, бедного провинциального офицерика, — старик с полным убеждением отвечал себе, что нельзя было в опасное время войны выступать с реформами, как бы они ни назрели, потому что и политиканы-профессионалы, и темные массы увидели бы, что правительство их боится, они потребовали бы еще и еще, может быть, невозможного даже, и страшная лавина все равно сорвалась бы рано или поздно. То, что в эти исключительно тяжкие моменты русской истории оказался у власти не Петр Великий, а царь-неудачник, человек небольшого ума и безвольный? Но ни одно европейское правительство ни среди врагов, ни среди друзей не блистало в это время исключительными именами, и тем не менее большинство из них худо ли, хорошо ли, но довели дело до конца. Неустройство в снабжении армии снарядами и всем необходимым? Но как раз в последние месяцы дело это стало налаживаться. Закулисные интриги разных проходимцев? Властная, но ограниченная и душевно неуравновешенная царица? Невозможно, оскорбительно было допустить, что небольшая кучка этих людей могла с такой легкостью погубить великую страну…

Где же, где причина страшной катастрофы?

Левые кричали на всех перекрестках, что правительство слишком мало делало для народа, что оно даже умышленно держало его в тяжких условиях невежества и нищеты. Может быть, до известной степени это и правда, но как же упускать из вида тот факт, что за последние триста лет из крошечного, раздираемого смутами московского царства выросла великая необъятная Россия, в границах которой оказалась такие несметные богатства, какими не обладал ни один другой народ в мире? Вся энергия и правительства, и нации была поглощена этой экстенсивной работой, этим неизбежным дохождением до своих естественных границ, и вполне естественно, что на работу интенсивную, по внутреннему устроению страны, сил и не хватало. Но как раз в последние годы и тут было сделано многое, и, если бы не война, Россия пошла бы вперед гигантскими шагами…

И что он ни придумывал, как он ни искал, он никак не мог поставить знака равенства между кажущимися причинами катастрофы и теми размерами, которые эта катастрофа приняла. Иногда в тяжелые