не нуждаетесь ли вы. А Насте низко кланяюсь и благодарю накрепко, что сберегла она Леночку и внучков в дороге. Так пишите же подробнее как можно…» Ну а этот вот листочек Насте от Федосьи Ивановны… — сказал Евгений Иванович, сильно взволнованный. — Держи, Настя…
— Да уж читайте все подряд… — сказала Настя, тоже взволнованная. — Я вашего послушала, а вы моего…
Письмо Федосьи Ивановны — его тоже писал отец Феодор — было недлинно, ясно и степенно. Было много поклонов от всей родни, известий о том, кто из знакомых помер, а кто женился, и заканчивалось мягким, но определенным напоминанием о том, чтобы Настя наблюдала за хозяевами во всем, и за детками, и за добром хозяйским, как полагается, и чтобы все было в сохранности и в порядке. «И отпиши мне, молишься ли ты там, на чужой стороне… — заканчивала Федосья Ивановна свое письмо. — Ежели наших, русских церквей там нету, так ты дома непременно молись и читай все молитвы, какие знаешь…»
— Ну, а это вот от отца Феодора… — сказал Евгений Иванович и начал: — «Воистину дорогой Евгений Иванович, душевно обрадован был известием, что вы живы и здоровы и благополучно соединились с семьей вашей. И я, как и высокочтимая мною Анфиса Егоровна, полагаю, что скрываться нам нечего: никому не хотим мы злого. Я полюбил душу вашу скорбную давно за ее стремление к добру и правде Божией. И считаю я себя неоплатным должником вашим, ибо в тяжелые минуты сомнений вы одним словом открыли мне ту дверь, о которую я в борениях моих бился, и возвратили покой душе моей.
И матушка ваша, и я, и все, кому близки вы были, очень за вас тревожились, потому много, много жертв унесла братоубийственная смута наша даже из нашего тихого и малого Окшинска. Без следа пропало несколько офицеров, пропал земский начальник Тарабукин, несвязный человек, пропал предводитель дворянства нашего Н. Н. Ундольский и много, много других. Миша Стебельков, студент, пропал тоже. Евдоким Яковлевич жив, хотя с большой семьей своей бедствует жестоко: жизнь дорогая, а заработки плохие. Очень он постарел, но все так же мятется душой то туда, то сюда: то сперва все в монастырь порывался уйти, чудной человек, то недавно крепко восставал он в бытность у меня против грехов церкви нашей и полагал, что необходимо восстановить светлую и простую веру славян, предков наших, которую нарушил св. Владимир. Жив и Степан Кузьмич наш. Он зовет теперь себя красным купцом и большими делами ворочает. Папашаего, Кузьма Лукич, все вместе с ним дела делает и крепко с нашими коммунистами кутит, хотя уж и голова вся белая. Даже особняк их вернули им, хоть и разграбленный. Проходил я как-то мимо; большая гульба там шла: крик, шум, граммофон это верезжит, а у решетки народ это стоит, дивуется… Большие дела разводит и Сергей Иванович, бывший учитель уланский: приспособился к новым порядкам и как сыр в масле катается и в большом почете у большевиков. Жив и доктор наш, милый Эдуард Эдуардович, который просил всем вам низко кланяться. Очень много приходится ему по своему делу трудиться: не оставляют народ болезни всякие. Как всегда, себя он не жалеет, всем помогает, и очень все его уважают и любят, а в особенности простой народ. Как-то попытались было его запутать в какой-то заговор и в тюрьму посадили, так прямо вся беднота поднялась и с иконами и с хоругвями ходила к тюрьме и добилась его освобождения. Старики Гвоздевы весьма состарились и живы, кажется, только надеждою повидать сына своего, Ваню, пропавшего без вести; Таня же, дочка их…» гм… гм… — запутался Евгений Иванович.
— Читайте, читайте… — сурово и тихо проговорил Володя. — Я давно ко всему… готов. Читайте… не… мучьте…
— «Таня же, дочка их… — продолжал потухшим голосом Евгений Иванович, — после постигшего ее несчастья…» Нет, извините: я не могу… Читайте сами…
И он, торопливо встав, передал письмо Володе.
И тот про себя, с дрожащими руками, прочел:
«… ее навеки опозорили солдаты в чека, еще в начале смуты, еще при вас, кажется, — совсем убитое существо: высохла вся и неустанно трудится, чтобы добыть кусок хлеба престарелым родителям своим. Без вести пропал и жених ее, Володя Похвистнев. Матушка его — если он у вас там где окажется, передайте ему — жива и вся ушла в молитву и труды, а милейший Галактион Сергеевич скончался: заходит раз вечером в холодную келийку его Серафима Васильевна, а он склонился над столом, над своими записками, и будто спит. Он в последнее время все записки писал — наденет старую шубенку свою, ботинки, холодно у них в доме было, и все пишет, все пишет, точно отраду какую в былых годах находит. Глянула Серафима Васильевна, а он уже мертв, а на столе эти самые записки его неоконченные, смешной такой рассказ про отца его, как он триста шестьдесят пять жилетов своих осматривал, чтобы подарить один-два своему племяннику, да так и не решился расстаться ни с одним…»
Володя дрожащей рукой возвратил письмо Евгению Ивановичу, хотел было что-то сказать, но из горла его вылетел только хриплый звук, и он торопливо встал и отошел к темному окну.
— Ну, мы потом все дочитаем… — сказал смущенно Евгений Иванович. — Это не к спеху…
— Я очень прошу вас: читайте… — хрипло сказал от окна Володя. — Мне хочется знать, как живут там… другие…
Елена Петровна сделала мужу знак, чтобы он читал и чтобы на Володю никто не обращал внимания.
— М… м… Так вот… — продолжал Евгений Иванович, обходя опасные строки. — Да… «В большую дружбу вошел я в последнее время с нашим старым часовщиком, Израилем Чепелевецким. Он совсем ослеп и живет в нищете великой. Все у нас очень озлоблены против евреев, и я часто указую им на сего праведника, который без вины страдает и покорно несет крест свой тяжкий. Он человек глубокой и светлой веры и думал много над жизнью, и часто великую радость душевную и сладчайший мед почерпаю я из бесед с ним. И опять и этим обязан я вам, глубокочтимый Евгений Иванович, друг мой и брат мой: раньше я как-то брезговал евреями. Вы указали мне Единую Религию и этим помогли мне побороть темные чувства мои… Не так давно развоевался очень против еврейства наш милый Евдоким Яковлевич; я не стал очень его оспаривать, а так, будто случайно, предложил зайти ему к старому Чепелевецкому. Зашли. Нищета это непокрытая, а дочка его, Рахиль, после смерти Сони его старшая, лет шестнадцати, уже и румянится, и губы красит, и красотой своей юной, говорят, промышляет всем хлеб. И посидев, вышли мы, и говорю я Евдокиму Яковлевичу: «Ну что? И его добить?» Он даже из лица весь изменился, как это у него всегда бывает, когда разволнуется, а потом и говорит: «Добить зачем? Лучше помочь… А все-таки, все-таки лучше нам с ними разойтись совсем…»
И это теперь везде и всюду, и чем эта злоба кончится, страшно и подумать: и за них страшно, и за своих страшно.
Ну вот, кажется, и все об общих знакомцах наших. К письму же высокочтимой Анфисы Егоровны по секрету добавлю только, что весьма она нуждается, и если бы вы помогли ей продовольствием — говорят, какие-то американцы в этом святом деле помогают, — то великое бы вы дело сделали для родительницы вашей и для Федосьи Ивановны, кротких и праведных стариц моих. Урожай у нас в Окшинске в этом году, слава Богу, хороший, но все лето леса горели за рекой от беспорядка и нерадения народного. Тысячи десятин, говорят, выгорели…
О делах российских ничего не пишу вам — вы, вероятно, знаете о них больше, чем мы, живущие точно в темноте, от всего отрезанные. Но об одном расскажу — о том, что мне всего ближе, понятнее и дороже: о новых веяниях в жизни церковной. Великие горести и утраты пришлось мне пережить за это время. Обитель наша не раз подвергалась нападениям и разграблению со стороны озлобленных людей. Великое расстройство пережила она. Много сестер ушло совсем, многие померли в скорбях. И особенно тягостна была мне гибель милой сестры нашей Ирины, — голос Евгения Ивановича осекся, но он справился с собою и продолжал: — Вы должны были знать ее — в ее столе нашли большевики начатое письмо к вам. И запомнилось мне его начало странное: рассказав о горестях обители и своих, спрашивала она вас горестно и странно: «Неужели же я только стежок? Как же не жаль Ему меня?» А дальше прочесть мне не дали солдаты. И страшною смертью добровольной погибла мученица в светлых водах Окши нашей милой… Тяжкое, страшное было то время…
Но привел мне Господь и радости испить светлые, как никогда. Когда властители новые потребовали от церкви сокровища ее земные, много было сопротивления и злобы среди духовенства. Но для меня эти дни были днями светлого воскресения воистину. Неисповедимы пути Господни! Сколько высоких и
