взялся его подвезти, а свою лошадь отец Алексей с псаломщиком Панфилом отправил прямо на погост. И по пути они
— Валяй, батька, благоденственное и мирное… — потребовал запьяневший земский.
— Ну куды он годится… — заметил учитель. — Тут нужна октава, а он дерет козлом…
— Не козлом, а благим матом…
— Матом попу не полагается, — сострил Кузьма Лукич. — Он особа духовная, наставник душ наших…
— А я желаю, чтобы возгласил и он! — требовал земский упорно. — Он должен уважить хозяина…
— Вы ему не подсказывайте: он и сам знает, откуда ветер дует… — заметил учитель. — Он видел, как мы на закладке храма-то тут дерболызнули… При таком ктиторе, как Кузьма Лукич, ему будет тут не жизнь, а масленица — вот и подлаживается, как бы сюда попом перебраться…
— А что ж? — согласился Кузьма Лукич. — Вот освятим храм, да и переходи… За милую душу…
— А я настаиваю на своем… — не отставал земский. — Батька, ну?
— Да отвяжись ты, балалайка бесструнная!
— Ну ладно… Погоди, я тебе припомню балалайку… — обиделся земский и вдруг встал, напружился и заорал: — Благоденственное и мирное житие…
— Ха-ха-ха… — загрохотали все. — Ура!..
— Смотри: Сергей Терентьевич ведь близко! — пригрозил вдруг насмех отец Алексей. — Он тебя вот как в газетах продернет, что индо перья полетят!..
— Кто? Сережка? Меня?! — осатанел сразу земский, который вообще во хмелю был
Матвей с подчеркнутым усердием подлетел к столу.
— Па-ади и приведи мне сюда немедленно… этого, как его?.. Писателя-то вашего… Понял?.. Немедленно! Скажи, что господин земский начальник приказали…
— Брось! Не смей! — сказал Кузьма Лукич. — Не моги в моем доме безобразить!
— Как — в твоем доме? — воззрился земский. — Это школа, а не твой дом, свинья тупорылая… Малчать! Я вас всех произведу… Живва, сторож!
— Слушьсь… — подобострастно сказал Матвей и побежал. Кузьма Лукич схватился мертвой хваткой с земским. Учитель воспользовался этим и торопливо скрылся: нагнав Матвея, он приказал ему сказать, что Сергея Терентьевича нет дома, в городе.
— А то с этим дураком в такую кашу все въедем, что и не вылезешь… — сказал он.
— Да нам-то что? — возразил было сторож. — Пущай грызутся…
— Ну, ну… Ты меня знаешь… — строго сказал Сергей Иванович. — Дурака у меня не очень строй… Пока не позовут, сиди и молчи, а позовет, скажи, как я велел…
Он и во хмелю головы не терял, и за это-то особенно и ценил его Кузьма Лукич.
Когда он вернулся к столу, земский уже обнимал Кузьму Лукича и говорил заплетающимся языком, что на таких самородках — Русь стоит, что он его бесконечно уважает, что коньяку так коньяку, это все единственно: для друга он готов на все. Отец Алексей погрозил учителю пальцем, показывая, что он его подвохи понимает, но его отвлек чем-то Кузьма Лукич, и снова батюшка стал блаженно смеяться и икать, как младенец. Через пять минут все с большим одушевлением, хотя и не в такт, выводили: «Вниз да по матушке по Волге…», причем земский заплетающимся языком старался вставить между слов всякие похабства…
— Матвей! Эй! — вдруг взвился Кузьма Лукич. — Матвей!.. Матвей вырос, как лист перед травой.
— Матвей, беги, сбирай сюда мужиков и баб и девок, всех!.. — приказал попечитель. — Чтобы все тут были…
— Слушьсь!..
— Стой, ворона! А чтобы Иван, кучер, гнал бы сичас же в город… к жене… чтобы вина прислала еще… и чтобы одним духом… Понял?
— Слушьсь…
— Так пусть и скажет: запил, мол, Кузьма Лукич — и крышка… Они там знают… Валяй!
— Слушьсь…
Через какие-нибудь полчаса садик при огромном здании школы кипел и ревел, как отделение для буйных сумасшедших. Мужики стаканами глушили водку, которую у Маришки забрали всю дочиста, бабы, жеманясь, тянули наливки всякие, и
Кузьма Лукич дико огляделся. Земский, запутавшись ногами, упал посреди хоровода на траву и, не в состоянии встать, ползал по земле туда и сюда, пытался то подняться, то поднять подол какой-нибудь из красавиц, опять падал и сквернословил заплетающимся языком. Девки дерзко ржали ему в дурацкое лицо и издевались над ним. Сергей Иванович встал было, чтобы прийти к нему на помощь, но его резко махнуло в сторону, он прилип к забору и никак не мог от него оторваться и плакал на свое бессилие.
Кузьма Лукич вдруг обиделся.
— Все готовы! Свалата!.. — пробурчал он. — Эй, Матвей, веди меня спать! И смотреть на вас не хочу, на… — он пустил крутое слово. — Все к черту!..
С помощью заметно подгулявшего Матвея — он не только выпил, но и припрятал и на черный день не одну бутылку доброго вина: он любил которое послаще, да чтобы подуховитее… — Кузьма Лукич, весь точно медный и дикий, прошел на квартиру Петра Петровича, которого Матвей заблаговременно уложил на своей кровати. Теперь он спал, лежа на спине, с открытым ртом, и его бледное лицо, все покрытое прыщами, подергивалось в каких-то жалостных гримасах, точно и во сне он продолжал пить горькую чашу своего ничтожества.
Для попечителя Матвей натаскал сена и с помощью полудюжины разноцветных подушек соорудил ему постель на полу. Кузьма Лукич сел тяжело на стул и, громко икнув, буркнул, протягивая ногу:
Матвей бросился на пол и с величайшими предосторожностями начал снимать с попечителя сапоги, а затем сюртук и брюки. Попечитель утонул в хрустящем под холщовой простыней сене.
Матвей кашлянул в руку.
— Ну чего там еще?
— Катька пришла-с… Прикажете? Кузьма Лукич подумал.
— Ну веди… — разрешил он.
Катька Косая была девица-сирота, ласками которой пользовались в Уланке и окрестностях все желающие. Кроме полуразвалившейся избенки да вечно голодной кошки, у нее решительно ничего не было. Туалеты же свои она держала в порядке и даже румянилась. Каждый раз, как попечитель приезжал в школу, она являлась спросить, не понадобятся ли ее услуги.
Матвей мялся и опять осторожно кашлянул.
— Ну?
— Я хотел, то есть, доложить вашей милости… — заискивающим голосом сказал он. — Может, желаете… то есть… другую? Мать ее давеча набивалась… Молоденькая, только шашнадцать минуло…
— Чай, потаскуха какая?
— Никак нет-с… Совсем даже небалованная, говорит мать… — все так же заискивающе продолжал Матвей. — Свеженькая, как репка из гряды. Четыре года только как екзамент сдала. Ваша ученица-с… А мать-то пьет крепко — вдова, нужда-с…
— Сколько? — после паузы хрипло проговорил попечитель.
— А это уж как ваша милость…
