Распутин

взято…

— Читай, читай… — раздались голоса. — Ты погоди, Кузьма: дай, старичок все обскажет…

— «И блажен тот, — продолжал опять старик громко и проникновенно, — кто в нынешний бой Еговы с сатаной, света с тьмой, бессмертия со смертью потрудится для Еговы, Бога мира и любви, среди нынешнего смертного человечества, возмутившегося от множества разных «истинных» вер, трансцедентальных философий двуногих псов, сатанинских дипломатов и игроков в пушечное мясо и в жестокое бесчеловечие всемирного раввина Ротшильда^{121}, бесчеловечных богачей, вельмож, князей всяких вер, которые, поживя всласть и в страсть, поигравши в комедии, балы, канканы, в доскопоклонство, здохломольство, в сатанинские, грехопотачные таинства и в пушечное мясо, отправятся в золотых гробах с венками в рай своей леригии. Братья, все человеки! — горячо воскликнул старик, читая. — Бросайте скорее все и всякие отдельные или сатанинские веры, хотя бы они были сочинены светлыми ангелами, ибо объявляю вам, что всякий воспротивившийся сей миротворной леригии и не пожелавший отстать от деспотизма, убийства, грабежей, лихоимства, от мракобесных, перегородочных леригии своих, будет лишен жизни вечной! Соединяйтесь, братья, соединяйтесь! Соединяйтесь, и не будет тогда ненависти между племенами и леригиями, и установится всеобщее о Егове братство, любовь, мир, свобода, радость и благоденствие всех людей… Ты же, Боже бессмертия, — воскликнул проповедник со страстной верой, — Боже мира и всемирно-братской любви…»

Вдруг в завешенное окно раздался тревожный стук. Все вздрогнули и тревожно переглянулись. Никита, как бы прикрывая рукою Евангелие, приподнял ситцевую занавеску, но в то же мгновение в сенях раздались быстрые шаги, и в избу вошел молодой парень с энергичным и смышленым лицом.

— Мир вашему собранию! — едва переводя дух, проговорил он.

— А-а, Вася… — сказал Никита. — Ты что, голубь?

— Орлы, дедушка… Сейчас становой с урядником сюда выедут… — пресекающимся голосом ответил Вася. — Я верхом прискакал упредить.

Не то про гостя-то с чужой стороны пронюхали, не то еще что… Сейчас выедут…

— Ах ты, грех какой!.. — послышались голоса. — Делать нечего, надо расходиться… А то опять земский оштрахует за незаконное сборище, а то и вшей посадит кормить…

— Жаль, очень жаль… — проговорил приезжий старик, вставая. — А делать нечего… Может быть, нам не удастся переговорить еще с вами о том, что так дорого всем нам, так прошу вас, братья, простить меня во имя Господа, ежели я кому сказал что напротив… Но может, Господь даст, мы еще побеседуем…

— Ты нас прости, старичок, ежели в чем мы не так потрафили… — раздались голоса. — Все люди, все человеки…

Собрание быстро расходилось.

— Ну, пойдем и мы, брат… — сказал Никита старику. — Надо вас прятать. Надо отвезти пока что в Белый Ключ, а завтра на светку в город. Теперь следить будут, побеседовать не дадут… Пойдемте…

— Так я вам наши книжечки хоть оставлю… — сказал, выходя на улицу, видимо, огорченный старик, приехавший сюда для проповеди мира и единения с далекого юга. — Прочитайте, проверьте по писанию и отпишите нам… Только опять прошу, дорогие братья, не имейте на нас сердца, если там будет что не по- вашему. Мы ищем Бога, как умеем, чистым сердцем, а если в чем ошибаемся, укажите, мы обсудим, подумаем…

Чрез четверть часа, не успел Кузьма с гостем выехать за околицу, как с другого конца деревни въехала в улицу пара лошадей с подвязанным колокольчиком. Спрятавшиеся за плетнями сектанты из соседних деревень при слабом мерцании звезд разглядели в кошевке две темных фигуры. Медленно проехав деревней, сани повернули к избе старосты. А сектанты тотчас же пошли по своим деревням, чутко прислушиваясь, не нагоняет ли кто их сзади, и при каждом подозрительном шорохе прячась в придорожные, занесенные снегом кусты…

XXXIII ГОЛОД

С востока из степей между тем приходили в Самару все более и более тревожные вести о растущем там голоде. Ни Григорий Николаевич, ни сектанты решительно не могли взять этого в толк: по правую сторону Волги урожай был отличный, от хлеба ломились житницы, и по рублю за пуд его можно было иметь буквально сколько угодно, а по сю сторону реки был голод, люди болели, умирали и за гроши распродавали буквально все, превращаясь в нищих на долгие годы, если не навсегда. Что стоило, казалось, правительству закупить хлеб на правом берегу и перебросить его на левый, чтобы спасти миллионы людей от мучительных страданий и смерти, а огромный край от гибели. И никто не понимал, что это было: легкомыслие, глупость, беспечность или были тут какие-то очень серьезные причины, которых эти люди по своей простоте не понимали?

Братья не раз собирались вместе, чтобы обсудить, что им делать, как помочь голодающим. И наконец, решили, чтобы Григорий Николаевич, как человек бывалый, с Никитой ехали бы туда посмотреть на месте, что и как можно сделать…

Чем дальше они ехали этими редко населенными степями на восток, тем страшнее и страшнее становилась картина бедствия, постигшего этот благодатный край, прелестные места, которые так заманчиво были описаны некогда С. Т. Аксаковым. Страшная засуха — она вследствие хищнического истребления лесов стала тут постоянной гостьей — выжгла все: и хлеба, и корма, а так как лесов теперь здесь почти уже не было и топили кизяком, то засуха уничтожила и топливо, и к страшному голоду прибавился и жестокий холод: морозы тут бывали иногда жестокие, настоящие сибирские. Еще с осени перепуганные крестьяне — русские новоселы, татары и башкиры — стали распродавать свой скот: предложение его на базарах было так велико, что фунт говядины продавался по одной-две копейки, а лошадь шла за два-три рубля. Для того, чтобы зимой не замерзнуть, соседние семьи заключали между собой договоры в том, что обе семьи переселялись в одну хату, которая попросторнее и потеплее, а другую хату разбирали на дрова. И вот в этих перенаселенных избах в тихом ужасе жили изо дня в день голодные люди, слабея с каждым днем все более и более. Среди зимы, конечно, как всегда, появилась цинга. Вонь от цинготных была так ужасна, что даже привычные ко всему люди, и те испытывали головокружение от нее и, если было куда, бежали прочь. Но большинству деваться было некуда, и они в этом ужасающем зловонии проводили дни и ночи. Потом, под весну вспыхнул и тиф.

Правительство — у него на эти случаи выработался точно ритуал какой: сперва оно отрицало голод совершенно, потом немножко уступало и соглашалось признать недород и приказывало Красному Кресту открыть десяток-другой больничек на этот огромный край. Потом нехотя разрешалось земству оказать помощь голодающим, и оно, несмотря на свою сорокалетнюю деятельность на ниве народной; начинало скудно и, главное, чрезвычайно нелепо помогать. Потом после долгих усилий и борьбы с правительством, когда число жертв недорода исчислялось уже тысячами, разрешалось поехать на помощь к погибающим и частным благотворителям, которым, однако, чинили на местах всякие препятствия и неусыпно следили за тем, как бы не стали они умирающим проповедовать революцию.

В той местности Белебеевского уезда, где остановились Григорий Николаевич и Никита, помогал небольшой кружок интеллигентов под руководством князя Сергея Ивановича Мирского, который собрал на это путем газетных воззваний несколько десятков тысяч рублей и на эти деньги кормил, одевал и лечил несчастный, потерявший голову народ. У себя на столе в избе старосты князь — высокий, дородный, красивый, которому только тяжелой боярской шубы да шапки горлатной в два аршина не хватало, чтобы быть настоящей картиной, — поставил на столе на самом видном месте большой портрет царя и царицы в странных для крестьян костюмах времен Михаила Федоровича^{122} и охотно показывал голодным мужикам императора и императрицу всероссийских в этих маскарадных костюмах. Но и мужики, и башкиры, выходя из столовой князя, умильно и благодарно говорили:

— Вот спасибо царю… Бульна спасибо!.. Бульна карашо кормит народ…