– Аксютка... Нянюшка... – испуганно кричала уже в сенях Настасья Гавриловна. – Да куды вы все провалились?... Закрывайте окна... Нянюшка, а ты поди лампадки везде засвети... Да в поварню кто сбегайте: труба закрыта ли?... И...
Что-то фиолетово ослепило, и сразу что-то огромное и сухое сорвалось с неба и раскатилось по жаркой земле, всё потрясая. Деревья согнулись под набежавшим ветром. Вся Москва скрылась в косматой, зловеще бурой туче пыли... И вдруг раздался истошный крик:
– Матушки, родимые, поглядите-ка: у Рожества Богородицы загорелось!..
Но по крышам, по сухой земле и по листве уже застучали, зашлёпали первые крупные капли дождя...
XIII. Кровавый смерч
Через своих лазутчиков Степан проведал, что новый астраханский воевода князь И. С. Прозоровский спускается по Волге с ратными людьми и что в его распоряжении находится целых четыре приказа (полка), то есть около четырёх тысяч человек. Да говорили, что и с Симбирской Черты он снял ратных людей себе в подкрепление, и из Самары, и из Саратова. Сила собиралась немалая, тем более что московские стрелецкие приказы это совсем не то, что стрельцы астраханские. Степан призадумался: это могло быть и развязкой. Зовы со всей Руси к нему шли по-прежнему, но степной волк был хитёр и осторожен. Если, худо ли, хорошо ли, Москва справилась и с ляхами, и со шведами, то с ним-то справится наверное. С другой стороны, казаки всё сильнее тянули за зипунами. В его глазах зипуны эти большой роли не играли, но в этом направлении открывалась возможность, за неимением лучшего, сыграть роль южного Ермака.
И вот в начале марта Степан объявил поход на Персию. Станица встретила его великим ликованием и шумом, среди которого прошла как-то незаметно таинственная смерть Федьки Сукнина, который в последнее время всё что-то со старшиной «загрызался» и вдруг был найден на рассвете под стенами городка с пулей в затылке. Казаки лихорадочно и весело готовились к походу: струги ладили, оружие исправляли и чистили, припас всякий готовили... Выходить в море в марте было раненько, но как ни тихо шёл Прозоровский, всё же он был уже под Астраханью, и мешкать просто не было уже времени. И вот 23 марта, в ветреный, солнечный день, когда густо-синее море рябило мелкими белыми барашками, с криками, пальбой и великим чертыханьем и матерщиной подгулявшие казаки подняли паруса на своих двадцати четырех стругах и с песнями побежали к кавказским берегам. Огромное большинство из них о море не имело ни малейшего понятия, но, как известно, двум смертям не бывать, а одной не миновать, и к тому же с ними были запорожцы, которым морскую воду приходилось хлебать не раз...
И закрутился огненно-кровавый смерч вдоль опалённых берегов Каспия. Где стояли крепостцы, там казаки обходили препятствия сторонкой, а где защиты населению не было, там они жгли, грабили, насиловали, резали, погибали в крови и вине сами, но не щадили и людей. Не было того преступления законов Божеских и человеческих, которое осталось бы не совершённым казаками. И так длилось целый год, от северных берегов Кавказа до юго-восточных пустынь закаспийских. Их струги были переполнены золотом, парчой, камнями самоцветными, оружием драгоценным, тканями самыми дорогими и ясырем, то есть пленниками для продажи в рабство: вчерашние рабы только для себя хотели воли. У самого Степана жила в шатре, противно всем обычаям казацким, пленная красавица персиянка, Гомартадж, – что значит венец лунный – дочь славного воина и вельможи персидского Менеды-хана...
И так как добычи просто-напросто грузить было уже некуда, то повернули казаки на Свиной остров, к берегам кавказским. Там тотчас же начался шумный дуван. Но расстаться с разбоем не хотелось всё же: изредка делали казаки набеги на близлежащие на кавказском берегу городки, иногда возили они туда свой ясырь и отдавали его задёшево: насчёт кормов и самим было плохо, так как не хватало хлеба. Страдали казаки и от недостатка пресной воды и часто вынуждены были пить морскую воду, от которой потом болели...
Начались споры, что делать и куда путь держать. Нарастало часто беспредметное раздражение. Очень косились они и потихоньку ворчали и на атамана, который держал в своем шатре красавицу Гомартадж: не по-казацки это – ежели никому бабы держать нельзя, так, значит, нельзя и атаману. Мука о женщине терзала их железными когтями и наяву, и во сне. И на кой чёрт все богатства эти, ежели на них тут ничего не укупишь?... Падали духом... Вспыхнула какая-то болезнь, от которой стали многие помирать.
И вот раз жарким полднем, когда казаки изнемогали от зноя и среди тишины лагеря порхала только жалобная и нежная песенка тоскующей Гомартадж, вдруг раздался панический крик:
– Персюки!..
Прямо на Свиной остров от берегов Персии шла большая флотилия: то вёл ратную силу против воровских казаков сам старый Менеды-хан. С ним был и его сын, молодой красавец Шабынь-Дебей, который горел местью за плен, а может, и за позор своей единственной сестры, Гомартадж. В отряде хана были не только персы, но и наёмные кумыки, и горские черкесы, всего человек тысячи четыре, то есть почти втрое больше, чем было казаков. Казаки с криками бросились к оружию, а Гомартадж вскочила и замерла, вся уйдя в свои огромные, чёрные, прелестные глаза...
И завязался на синих волнах ожесточённый бой. Но недолго длился он: персы были разбиты наголову. Старый хан был убит пулей на глазах простиравшей к нему руки дочери, Шабынь-Дебея провели связанного вместе с другими пленными в камыши, и только три струга персидских успели уйти назад к берегам Персии. Гомартадж, впившись зубами в белую руку свою, лежала по своей привычке на земле, лицом вниз, и в душе её была чёрная смерть: теперь для неё было всё кончено...
И вдруг около неё послышался шорох. Она испуганно подняла голову: подле стоял Васька-сокольник и, робко улыбаясь ей, тепло смотрел на неё своими нежно-голубыми глазами: ничего-де не опасайся, я тута... Она недоверчиво смотрела на него исподлобья своими дикими глазами. А он, всё ободрительно потряхивая головой, достал из-за пазухи большую звезду из камней самоцветных – ещё в Фарабате взял он её в сгоревшем дворце шаховом – и протянул её девушке. Та сперва удивилась, – этим алмазам да сапфиру синему в середке цены не было, – потом робко взяла подарок, слабо улыбнулась казаку и вдруг, снова зарыдав, уткнулась лицом в сухую землю... Васька жалостливо покрутил головой и на цыпочках отошёл прочь: он не знал ни что сказать, ни что сделать, да и атамана опасался.
Победа была полная, но – казаки не очень ликовали. И особенно задумчив был Степан и старшины. Они понимали, что у шаха силы ещё очень много, а у них она быстро шла на убыль: за последнее время в стычках и от болезни погибли больше пятисот казаков, а болезнь не только не унималась, но, наоборот, разгоралась всё более и более. И если много было у казаков тканей шёлковых, золота, камней драгоценных, то хлеба не хватало, а баранина всем осточертела до того, что без дрожи на неё уж и смотреть не могли. И одно проигранное сражение, и потеряют они всю славу свою и все свои богатства, которые тому же Степану были очень нужны для дальнейшего.
Прошло ещё несколько дней. Туча тоски и раздражения над казачьим лагерем всё сгущалась. И вот раз вечером, под звёздами, на берегу спящего моря, услышал Степан тихую и печальную песню, новую песню – должно быть, опять сложил Васька-сокольник, чистый высокий тенор которого плыл теперь так красиво под звёздами над тихим морем. Степан прислушался:
унывно пели казаки,-
И был так тосклив заливистый и чистый Васькин тенор, что даже Гомартадж в скорби своей затаилась, слушая... И быстро, быстро капали слёзы её в сухой песок острова. И тосковали все: домой, домой!..
На другой день казаки, бывшие с ясырем на берегу, привезли весть, что раздражённые персы готовят
