всегда, большой. Ну, известно, собрались и вожатые с медведями, и шпыни, и гусляры, и скоморохи и давай действа свои представлять. И вот понадевали они шапки боярские, лубяные, чуть не в сажень росту, и ходят так вальяжно, что и на версту к ним не подойдёшь. А другие, вроде челобитчиков, за ними ходят с лукошками в руках, и все им кланяются. Бояре гонят их с лукошками, денег велят приносить, а те не идут. И вот осерчали челобитчики будто и давай бояр срамословить. А там и за палки взялись... А другие-то скоморохи кричат народу: глядите, православные, как холопи из господ жир выбивают! А народ за животики хватается, с ног со смеху валится... И вдруг, как на грех, воевода. Сичас сгребли это скоморохов, на съезжую и за батоги... – она содрогнулась. – А потом приказный вычитывать стал, что и гуслярам всем, и скоморохам указал царь на Руси-де не быть... Видно, правда-то и царю глаза колет... – тихонько заключила она.
Опять помолчали.
– Вот что, Алёнушка... – вдруг заговорил Пётр. – Нам дальше идти надобно. Сроки подходят... И ежели прослышите вы тут, что двинулся народ православный, поддержите дело народное по мере сил и возможности. Готовьтесь и вы, сговаривайтесь, которые поскладнее... Ну, только одно помните: чтобы не было бесчинства никакого, чтобы все совестно было, no-Божьи. И чтобы, главное, зря людей не переводить. И среди высоких людей есть люди совести приверженные. Так, чтобы порухи им никакой не делали, а напротив того, держали бы их с великим бережением... Поняла ли, касатка?
– Поняла... – потупившись, тихо отозвалась из красного ещё сумрака Алёна.
– И ежели будут грамоты от нас какие, можно ли через тебя пересылать их?
– Можно.
– А не убоишься, мотри?
– Я? – усмехнулась Алёна, подняв розовое лицо. – Я своё давно отбоялась. Теперь мне бояться нечего... Не сумлевайся ни в чём.
Наступило долгое молчание: всякий жил своим. Багряные отсветы мутнели и потухали. Наступала тьма. Ветер бушевал всё сильнее.
Алёна решилась переговорить о книге. И опять стало опасно: а вдруг отымут? И усмехнулась про себя: ну и отымут, и что же? Всё одно, книга для неё как семью печатями запечатана. Но дознаться своего всё- таки хотелось.
– А что я тебя, отец Евдоким, спросить хочу... – проговорила она. – Ты человек учёный, так, может, поможешь мне в беде моей...
– В чём дело, родимка? Давай разберём...
– Погодь маленько...
Она вышла из избы и через некоторое время вернулась с книгой, завёрнутой бережно в рушник шитый. Она зажгла от угольков лучину, воткнула её в стену над головой странников и положила на стол перед ними ветхую книгу.
– Вот книгу эту перед смертью отказал мне старец один здешний, Блохой прозывался... – сказала она. – Я было прочитать, ан не про нас, знать, писано. Может, ты прочитаешь, отец?
– Можно. Попытаем...
Он надел огромные очки в ржавой оправе, бережно раскрыл книгу, поднял её ближе к огню – и осёкся: ни единой буквы разобрать нельзя.
– Нет, касатка, это чего-то не по-нашему писано... – сказал он, опуская книгу. – Ничего не разберу...
– Да хошь какого она письма-то?
– И того не ведаю: не то немецкого, не то греческого, не то латинского...
– Ах ты, грех какой!..
– А любопытно бы...
И, склонившись над таинственной книгой, неизвестно кем и для кого и где и когда составленной, все медлительно стали рассматривать и месяц с лицом человеческим, и зверей, незнамо где живущих, и травы таинственные, и круги, и треугольники, и знаки... И пытались разгадать смысл всего этого, и ничего не могли, и сгущалась ночь над точно бесприютной землёй, и рвал и метал, тоскуя о чём-то, буйный ветер...
– Ежели хочешь, сносим в Москву твою книжицу... – сказал отец Евдоким, которому тоже любопытно было всё это. – Покажем там немчинам каким в слободе их. Те народ на все доиглай...
Но Алёне было жалко расстаться со своей книгой.
– Куды в Москву её нести? – сказала она. – Она и здесь-то, на месте лёжа, того гляди, рассыплется...
Помолчали.
– Только смотри, умница, спрячь её будя подальше... – сказал отец Евдоким. – За такие книжки на Москве народу пожгли, и не сосчитаешь... Потому это волхвование считается...
И все, как заколдованные, смотрели на страшную книгу, и в душах их было великое недоумение. Ведь вот он, вход в миры иные, которые каждый человек чует душой своей, а нет, заперт этот вход навеки и нет у них, тёмных, ключа к таинственной двери...
XVII. У Николы на столпах
Было яркое, морозное, ядрёное утро. Над белой в снегах Москвой стояли золотистые, кудрявые столбики дыма. Празднично звонили колокола.
У Николы на Столпах был престол. На позднюю обедню ждали великого государя: богомольный царь всегда старался отстоять обедню там, где был храмовой праздник, а тут это тем более было нужно, что это был приход его любимца, Артамона Сергеича Матвеева. На паперти в ожидании царя стояли в дорогих становых шубах и собольих шапках Артамон Сергеич и «глубокий дворских обхождений проникатель» М. Языков, тоже прихожанин к Николе, думный дворянин, высокий, статный, с небольшой золотистой бородкой и несколько презрительным выражением молодого лица. Он хорошо знал языки и часто езжал в посольствах за границу и потому по части тонкого обхождения никто не мог сравняться с ним. Поодаль толпился народ. В Артамоне Сергеиче москвитяне чтили не только собинного дружка царёва, но и очень мягкого и обходительного человека, который не заносился...
– Как бы не задержался государь... – сказал Артамон Сергеич. – Вчера вечером, сказывали, государыня Марья Ильинишна занемогла что-то...
– Государь известил бы... – сказал Языков и слегка улыбнулся. – А болезнь великой государыни известна: блинков в субботу покушала... С ней частенько это случается. Присылали ко мне чаю попросить. Я, говорю, с превеликим удовольствием, ну только чай в таких болезнях не помогает: лучше-де, маленько попоститься. Ну, всё же отпустил им чаю. А потом, сказывали, чуть не бунт на верху произошёл: какой-то из верховых старцев поведал великому государю, что делается-де, чай из змеиного жиру да костей собачьих и потому-де, уж не губи царицу-матушку зелием окаянным. Государь забеспокоился и крестового попа запросил: гоже ли де? Ну, тот ничего, благословил: травка-де, Божье создание...
Артамону Сергеичу не нравился несколько насмешливый тон Языкова, а кроме того, Языков тянул руку Милославских, и надо было быть с ним начеку. И он переменил разговор.
– А вчера государь письмо из Киева от Лазаря Барановича получил... – сказал он. – Радуется Лазарь, что потихоньку Русь привыкает к иноземцам, что даже сам синклит-де, пресветлого царского величества польского языка не гнушается, но чтут книги ляцкие в сладость...
– Да... – заметил Языков. – Многие уже стали заводить политес с манеру польского. Да и пора, Артамон Сергеич: такие обломы, смотреть просто совестно! Вот, помню, недавно отправляли меня посольством в Париж. Ну, выдали все грамоты, как полагается, травами пышно изукрашенные, титул государев весь, полностью и с распространенным богословием выписан, поминки любительские к двору французскому передали, а потом, по обычаю, дьяк Посольского приказа наставление мне, послу, читать стал: дорогой-де, безобразить никак не моги, домов не грабь, говори речи вежливые, а боле-де, всего не упивайся... А потом высморкался эдак двумя перстами да как об пол шлёпнет...
Чуть я со смеху не покатился, право слово!.. Такие обломы, упаси Господи...
– Ничего, обтыркаются помаленьку... – примирительно заметил Матвеев. – А вчерась вечером, как
