«Родина есть священная тайна каждого человека, так же, как и его рождение. Теми же таинственными и неисследимыми связями, которыми соединяется он чрез лоно матери со своими предками и прикрепляется ко всему человеческому древу, он связан чрез родину и с матерью-землей и со всем Божиим творением... Каждый человек имеет свою индивидуальность и в ней неповторим, но равноценен каждой другой, это есть дар Божий. И она включает в себя не только лично-качественное я, идущее от Бога, но и земную, тварную индивидуальность, - родину и предков... И как нельзя восхотеть изменить свою индивидуальность, так и своих предков и свою родину. Нужно особое проникновение, и, может быть, наиболее трудное и глубокое, чтобы
В осознании этой связи с предками проявляется нравственная вменяемость человека на важной – национальной ступени в иерархии духовных ценностей между человеческой личностью и Богом. Мне и Бога было суждено открыть, только увидев 'оба склона' и пристально вглядевшись в свой со стороны – ибо его ценность становится понятна лишь в соотнесении с Абсолютом.
Я благодарен за это эмиграции. Тот алжирский выбор («всегда будешь жалеть о том варианте, который не избрал») обернулся тем, чего я не мог предположить: я обрел духовно именно то, что потерял физически.
Русская материя и русский дух в моем обладании как бы поменялись местами. Раньше я мог жить на своей земле – но не ценил это, как не ценишь воздух, которым дышишь, замечая его, лишь когда его нет. Попав за пределы России, я, однако, оказался в еще зыбко сохранившейся ауре России 'малой', которую поддерживали ее уцелевшие обитатели. Офицеры-шоферы парижских такси [9], ждавшие 'весеннего похода', но полегшие на кладбище в Сен-Женевьев де Буа, прощально мелькая именами и званиями с последних страниц 'Часового' и 'Русской мысли'; авторы и сотрудники русских изданий с латинскими буквами адресов; философы, оставившие после себя книжки о смысле России, издававшиеся в 1930-е годы тиражом в 300-500 экземпляров...
Именно эта зарубежная Россия, не имевшая своей территории, сделала меня русским, углубив мое неприятие коммунистической системы от ее простого внешнего отвержения – к духовному пониманию ее темного внутреннего смысла. Кроме того, эмиграция – в мемуарах и документах – дала представление о том, что произошло не только с Россией, но и со всем міром в XX веке; как он себя вел в нашей трагедии на различных ее этапах. Таким образом, это присоединение к 'блоку памяти нации' дало взгляд и на окружающий Россию мір – что от него можно ожидать и чего нельзя. В том числе и сегодня...
Думаю, со временем все больше людей в Отечестве будут благодарны тем, кто пытался быть 'малой' Россией в те времена, когда казалось, что 'большой' уже никогда не будет. Эта сторона жизни русской эмиграции схожа с подвигом юродства: на фоне неоновых реклам кипящей рядом 'настоящей жизни' только 'юродивые' могли свято и смиренно верить в свою миссию и в будущее своей родины не тушуясь перед взглядом иноплеменным, имевшим на это свою высокомерную точку зрения: советологию...
Советология, впрочем, бывала не только высокомерной, а и глупой, заискивающей, трусливой. Но любой советологии эмигрантская вера в Россию казалась утопией. Утопией кажется западным радиоголосам и аналогичная позиция почвеннического фланга в идущем сейчас сражении в России. Далеко не все его участники сами понимают, что это за сражение. И как шовинистическая абсолютизация нации на одном фланге, так и отрицание 'позорного пятого пункта' на другом – имеют одну и ту же причину: нечувствие абсолютных духовных ценностей.
Поэтому именно сейчас опыт эмиграции важен. И именно сейчас, на наших глазах, русская эмиграция кажется, завершает свою последнюю миссию. Процессы совпадают и хронологически: уходит в мір иной зарубежье, наступает пробуждение в России... Остается сделать последнее усилие передачи накопленного опыта – произойдет ли оно?
...В этом отступлении я, кажется, невольно обращаюсь прежде всего к читателю, который сегодня находится в том же состоянии, что и я сам 15 лет назад. Это как бы послание самому себе, в прошлое. И, вспоминая себя, сознаю всю трудность замысла. Не знаю, мог бы я передать себе, не покидавшему своей страны, опыт понимания России, приобретаемый уже через ощущение ее физического отсутствия: когда на гулком мосту через Буг поезд зависает над трещиной в міроздании между Россией и не-Россией; когда под крылом самолета впервые материализуются слова, бывшие до тех пор лишь не вполне достоверными абстрактными символами: Италия, Африка, Альпы, или когда на горизонте вырастают кристаллы 'инопланетной' громады Нью-Йорка...
И тогда, мысленно оборачиваясь на оставшуюся землю, на которой ты появился в этом міре, становишься мудрее, даже не отдавая себе в этом отчета. А Россия напоминает о себе и на 'другой стороне' достаточно часто. Куполами православных храмов, разбросанных по всему міру. Или когда на бывшей русской земле Аляске, по которой текут 'Рашэн Ривер', покупаешь рыбу в православном поселке у индейца с именем Стив Прокофьев. Или когда – это уже будни 'махрового' университета – прилетаешь с чемоданами литературы в Лас-Пальмас, на улицу, запруженную сотнями говорящих по-русски моряков...
Сейчас у россиян появляется все больше возможностей побывать на этой 'другой стороне луны'. Но одно дело восторг туриста перед роскошными западными витринами. Другое – жить здесь с мыслью, что возвращения так и не дождаться; и тогда все видимое и чаемое приобретает предельную контрастную резкость... Три четверти века так жила русская эмиграция. Итак, войдем в мір этого зрения.
3. Возникновение Зарубежной России
