возникновения в России, доктор Кацис предлагает нам, например, такие:
«Как мы помним, первый православный документ 'кровавого навета' появился лишь в 1667 г., в то время как сама традиция кровавых обвинений существует со времен Первого крестового похода» (270). «Могут быть выявлены серьезные параллели между западноевропейскими обвинениями в кровавых жертвах представителей высших кругов аристократии ['черные мессы'] и кровавыми наветами в Западной и Восточной Европе» (с. 272). «Тексты 'кровавого навета' православные теологи вынуждены были переводить 'с католического' на 'православный теологический язык!» (с. 276). Иными словами, в 'кровавом навете' изначально виноваты католики, но не проживавшие в их странах евреи.
Однако «необходимо помнить, что в католичестве в качестве причастия применяется гостия... А раз так, то так называемое истязание гостии, т.е. искалывание ее ножами... это очень типичный пример кровавого навета на евреев в католическом міре. Однако раз в православии нет гостии... [то] для того, чтобы сформулировать материальную составляющую еврейского 'мистического культа' [русские] 'вынуждены' приписывать евреям убийство реальных христиан» (с. 47, 149-150) [319]. «В православии, как мы здесь неоднократно писали, требуется именно нахождение тела» (с. 359). «Причащение Телу и Крови Христа становится [в антисемитском представлении православных о жидах] антипричащением реальной кровью и реальным телом христианина» (с. 262).
«Если учесть, что в регионе Молдавия–Украина–Болгария–Сербия существовала и специфическая православная животная жертва 'курбан', параллельная причастию [?! –
Правда, после долгих рассуждений на эту тему Кацис в конце книги проговаривается, что обычай этот ('курбан') «вынесен был с востока, из местностей, сопредельных с Болгарией и Македонией» (с. 397), «следов существования» этого 'курбана' в Молдавии «не видели» (с. 396). Тем более надо полагать, что в Малороссии, Польше и Западной Европе (где с XI века известны еврейские ритуальные убийства) об этом 'курбане' и слыхом не слыхали. Вот так выдавать языческие пережитки у каких-то заброшенных балканских (нерусских) селений, с чем боролась Церковь, за некую «специфическую православную жертву», да еще «параллельную причастию», да еще и как одну из основ 'кровавого навета' в русском Православии – это, конечно, важное открытие 'сугубо православной ученой теологии': не будь на Балканах 'курбана' – никакого 'кровавого навета» на евреев у русских и не было бы.
Впрочем: «Если же искать параллели... среди изуверских (если они в действительности существовали!) христианских сект, то хлысты подойдут более всего» (с. 262). «Ведь русских сектантов изначально обвиняли не в чем-нибудь, а именно в принесении кровавых жертв» (с. 254).
Свой 'мифогенез кровавого навета' Кацис выискивает также у афонских монахов-исихастов (имяславцев) «в контексте дела Бейлиса и обвинений имяславцев в хлыстовстве» (с. 288). Спорам вокруг этих обвинений автор посвящает немалое место в книге и делает очередное открытие: «перед теоретиками имяславческого типа стояла задача собственного учения о кровавых жертвах у евреев, основанного на знании экстатических ритуалов как в своем, так и в чужом культе. Именно эту задачу выполнили во многом В.В. Розанов и о. Павел Флоренский» (с. 284).
Кацис имеет в виду их сотрудничество в годы Киевского процесса в написании книги 'Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови', которую много цитирует, отмечая не самые важные аспекты данного живого поиска авторов. Сразу скажем: это не главные православные авторитеты в еврейском вопросе, не всегда осторожные в своих духовных анализах 'иудейских тайн', заражающиеся от евреев их племенной чувственностью, особенно мятущийся проблемами пола и часто кривляющийся Розанов. Причем именно натуралистическая тяга к иудеям с элементами жидовствования делает эти 'антисемитские статьи' о мистике крови столь привлекательными для 'кровавого исследования' Кациса. Тем не менее, эти два крупных философа искали ответ на реальный факт случившегося и
Согласно прозрению Кациса, статьи Розанова «открывают одну из 'тайн' подготовки процесса Бейлиса... Можно с уверенностью говорить о том, что Розанов эксплицировал и поддерживал то самое 'подразумевание ритуала', которое и было главной задачей первого обвинительного заключения» (с. 325). Как же это ни прокурор Виппер, ни председатель суда о столь важной роли Розанова даже не догадывались? Ведь в первом обвинительном заключении 'ритуала' как раз и не было, и Судебная палата всячески отбивалась от требований Грузенберга рассмотреть 'ритуальное обвинение', который хотел покончить с ним «раз и навсегда».
(Добился: сделали второе обвинительное заключение. Но с 'ритуалом' не покончили, а сочли доказанным сам факт 'ритуальных' признаков преступления, совершенного на еврейском заводе, хотя и оправдали за недостатком улик лично Бейлиса – об этом двойном итоге процесса Кацис, естественно, тоже предпочитает не рассуждать. Он лишь приводит без комментариев статью Жаботинского 'Первая половина вердикта', который изо всех сил старается умалить и исказить судебное решение, давая как бы инструкции всем будущим 'исследователям' и авторам статей в энциклопедиях – а что еще евреям оставалось делать? Не признавать же доказанность 'ритуала'.)
Еще одно прозрение нашего 'теолога': «В случае Флоренского мы имеем пример некоего экстатического самоубеждения православного в реальности пресуществления вина и хлеба в Тело и Кровь Господню через уверение самого себя в аналогичную веру и 'неизбежные' с этой точки зрения действия антипода христиан – евреев» (с. 358). Переведем то, что хочет сказать доктор Кацис об 'убеждении' о. Павла: мол, если в православной литургии настоящая Кровь Господня, то и у жидов-антихристиан должна быть настоящая кровь в их ритуальных убийствах.
Причем на «фанатичного теоретика» антисемитизма Флоренского, мать которого – армянка, опять-таки исходное влияние оказал пресловутый 'курбан' – в детстве Павел видел жертвоприношение барана у армянских родственников (с. 390). Без этого детского впечатления, которое стало «началом духовного пути», усугубленного затем «заведомо экстатическим характером имяславия» (с. 388-400), столь интеллигентный о. Павел в столь примитивную «антисемитскую мифологему кровавого навета» не поверил бы. А сами евреи тут опять-таки совершенно не причем – их просто «не любят», как объяснял эту проблему Жаботинский.
Кацис горд этим своим 'антисемитским' разбором имяславия и публикаций Розанова и Флоренского: «В любом случае, теперь религиозно-политический фон дела Бейлиса далек от однозначности, традиционной для большинства работ наших предшественников» (с. 298). Это уж точно: еще никому из 'сугубо православных теологов' не удавалось, например, открыть, что преп. Елизавета Феодоровна – 'великомученица', поскольку Великая Княгиня (с. 280); что использование католиками облатки для причастия предписывается их символом веры (с. 356); что апостол Павел до обращения был иудейским 'первосвященником' (с. 367-368); или что 'Отче наш' – это и есть «та самая» Иисусова молитва в имяславии, «вокруг которой во времена бейлисиады идет богословский спор» (с. 297). Неплохая иллюстрация того, что 'дело Бейлиса' и 'кровавые жертвы' имеют к имяславию такое же отношение, как еврейский филолог Кацис к православному богословию.
Вот таким образом, вместо того, чтобы обратиться, с одной стороны – к Евангелию и святым отцам (св. Иоанну Златоусту и др.), то есть к основам учения Церкви по еврейскому вопросу, и с другой стороны – к антихристианским, расистским законам Талмуда, доктор Кацис глубокомысленно выискивает малейшие следы своего 'кровавонаветного мифогенеза' везде, где только можно – в остатках языческих обрядов на Балканах, у католиков, скопцов, хлыстов, монахов-имяславцев, в «русском обычае битья жен, которые должны любить побои любимого мужа» (с. 338), в «деятельности при царской семье мистика Распутина» (с. 271), – время от времени приговаривая: «Это признание дорогого стоит». Мол, 'кровавый навет' существовал всегда, у всех и против всех. В этом смысле нет разницы между хасидизмом, хлыстовством и православным исихазмом (филологу Кацису тут нравится и созвучие терминов – отсюда в книге столько глубокомысленного внимания к имяславию). Евреи на этом фоне – всего лишь досадный и особенно несправедливый, ибо 'научно опровергнутый', частный случай. Иными словами, почву для 'кровавого навета' можно найти везде – только не в человеконенавистническом учении талмудистов-каббалистов и его реальном воплощении в сотнях обезкровленных детских трупиков.
