Я затолкал комочек в нос номера восемь. Запихал его туда, чувствуя влажное содержание ее ноздри на пальце. Гибнет ее последняя надежда. Я забил его так плотно, что никакой чих не вытолкнет его обратно. Хотя это первое, что они пытаются сделать, – вытолкнуть альгинат при помощи того мизерного количество воздуха, который у них имеется в запасе. Но ее тело украло у нее даже эту надежду, украло у нее все. Мышцы сожрали кислород – последнюю силу, которая могла бы вытолкнуть комочек. Видите? Это не я убил ее. Ее собственное тело убило ее. В этом смысле можно сказать, что она сама себя убила. Они все самоубийцы. Эта такая же, как все остальные. Я всего лишь свидетель преступления их слабости.
Последовали яростные судороги. Ее тело напряглось, изогнулось, затем опять напряглось. Но не от недостатка воздуха. По крайней мере в эти первые несколько секунд. Все от осознания того, что наступили последние мгновения ее жизни. Никакой отсрочки. Никакой связи с нитями жизни. Только резкое удушье. Прощание с жизнью.
И вот тогда, когда страх сковал каждую ее мышцу, нарисовал на ее лице абсолютно гротескную маску, я начинаю снимать альгинат. Я снял его с ее ног и живота, с груди, с ее шеи и лица. Снимаю дальше и дальше, пока он не ложится на пол, словно ее кожа. Я оставил на месте только резиновый мячик у нее во рту и кусочки альгината в ее ноздрях, так, чтобы она могла умереть. Она должна умереть, потому что ее работа наконец-то закончена.
Я стал мастером в этом деле. Две формы каждого из них – лицевая и тыльная. Сначала я заставляю их лечь на живот, чтобы я мог сделать отпечаток их тыльной части. Это по вполне очевидной причине: после того как я сделаю отпечаток их лицевой части, они будут мертвы.
Что же касается лиц, настоящих лиц, а не тех, которые я тщательно ваяю для обозрения публики, то для них у меня заготовлен особый план. Я беру отпечатки из альгината и делаю маски. Я рассматриваю их как противоположность посмертных масок, на которых вы неизбежно видите чинно закрытые глаза и застывшие черты лица. Мои маски смело рассказывают о самой главной потребности тела: о потребности жить, о потребности выжить. Они рассказывают это так, словно знают: теперь они принадлежат вечности.
Эти маски – еще один дар, который я преподнесу миру. Я сделал их дюжинами. В своем завещании я велел выставить их на обозрение в течение тридцати дней после моей смерти. Меня нисколько не волнует то, что родственники пропавших узнают в них своих любимых. Меня к этому времени не будет, а значит, не будет и никаких разъяснений. И пусть они продолжают жить, мучаясь более страшными вопросами, чем те, которые возникли у них, когда их родственники пропали после переезда. Это, по моим соображениям, будет мое последнее «Ура!»
– Приятных сновидений, – пожелал я Вандерсонам, после того, как в четверть четвертого погасил свет.
К моему удивлению, Бриллиантовая девочка ответила:
– И тебе приятных сновидений, говнюк!
– Так ему, – проворчал Веселый Роджер.
Я не обратил на него внимания, но вот Бриллиантовая девочка? Какое пламя! Какой дух! Этот отказ подчиниться я нашел поистине очаровательным. Я еще с таким никогда не сталкивался. Очень легко представить себе, что в другой ситуации Бриллиантовая девочка могла бы стать национальным героем. Поместим ее, скажем, в Париж во времена оккупации. Она бы там плевала прямо в глаза мясников из СС.
Бесстрашных людей не бывает. Однако она подошла очень близко к бесстрашию. Это только укрепило мое решение сохранить ее ради интереса. Хотя, боюсь, ее вызывающее поведение может оказаться заразительным. Она именно тот тип бунтаря, который может поднять за собой войска. Маловероятно, что она сумеет устроить удачный бунт, найти себе надежных союзников. Но вот Веселый Роджер уже готов присоединиться к ней. Надо подумать, можно ли убрать ее из клетки, не выпуская наружу. Я не могу перевести ее в гостевую часть дома: это слишком рискованно. Выбор-то у меня небольшой. У меня здесь не отель. Но тут я понял, что даже если я и найду для нее подходящее место, то после ее исчезновения Веселый Роджер и Джун решат, что я ее убил, а это оборвет единственную ниточку надежды, которую я им протянул: привести себя в форму и выжить.
Даже сейчас, после того как они просмотрели великолепный отрывочек из № 8, у них все еще есть надежда. Они уцепились за мои слова, что девочка умерла только потому, что плохо работала над собой, а другие, побывавшие здесь до них, все еще в числе живых. Парад скелетов, который я им по-отечески продемонстрировал, состоит из наиболее непокорных обитателей этой клетки.
Джун верит мне. Я вижу это в ее попытках делать как надо все, что я от нее требую. Такая жена, как она, может заставить такого слабака мужа, как Веселый Роджер, поверить во что угодно. Даже в то, что она его любит. Но по-моему, их любовь испарилась еще несколько лет назад. Нет, я не должен отбирать у них надежду. Этого нельзя делать до самого последнего момента... до последнего вздоха, когда их тела предадут их, как это мы видели в случае с номером восьмым. Но мне надо держать их на грани. Возбужденными. Переполненными потоками адреналина. Пусть изрыгают проклятия из глубин клетки. Они должны стать кандидатами на диагноз «посттравматическое расстройство в результате стресса».
И тут одно из тех вдохновений, которые объясняют вам, как хороша может быть жизнь, подсказало мне, что следует придерживаться простого правила правителей: «Разделяй и властвуй».
Я могу прекрасно воспользоваться склонностью Бриллиантовой девочки к эксцентричности и подобрать такое же яркое решение, как с резиновым мячиком. Это цепь и ошейник, предназначенный для собаки и хозяина. И мы все понимаем, кто теперь с удовольствием начнет вилять хвостом, правда?
Глава десятая
Лорен и Плохой Лерой Браун прогуливались по бульвару Колорадо в Пасадене. Они прошли мимо ряда магазинов, обосновавшихся на маршруте, прославившемся парадом «Розовой чаши».[19]
Несмотря на солнечные очки, Лорен приходилось щуриться от яркого света. Она вдруг поняла, что уже привыкла к размытому мягкому небу тихоокеанского северо-запада. Осознание этого подтолкнуло ее к решению навсегда переехать на север. Ее отношения с Чэдом порваны, а студия, как бы она ни была хороша, не могла компенсировать его грубые вторжения. Он взял себе в привычку приходить в середине дня домой и пытаться уговорить ее на физическую близость. Но все закончилось еще тогда, в канун Нового года, когда она впервые сообщила, что не собирается заниматься любовью с человеком, с которым не видит будущего.
Лорен твердо придерживалась этой позиции. Она уже начала осознавать, что если Чэд прошепчет ей на ухо еще одно сальное предложение, то она или завизжит, или запустит в него резцом.
