— Государь мой! Возьмите сии деньги назад; вручите их сестре своей и скажите, что бедный Трудовский скорее согласится увидеть семейство свое томящееся голодом, скорее умрет от жажды, чем почерпнет хотя малую каплю воды из источника толико мутного. Меня не станет, но все, кто знал меня, — разумеется, добрые люди, — скажут: «Он был очень беден, но честен. Он стоил лучшей участи. Благословенна буди память его!» Это самое лучшее для меня надгробие!
С судорожным движением схватил я кошелек, вырвался из хижины и, не оглядываясь назад, ударился бежать на квартиру Ликорисы, ибо оная была ближе, нежели наш дворец. Мороз драл кожу, колена подгибались, пот лился градом, глаза были неподвижны, губы тряслись. Все встречающиеся отбегали от меня в сторону, как от бешеной собаки. Досада, гнев, злоба волновали грудь мою. Что может быть несноснее, когда, желая оказать услугу, получаешь вместо чаемой награды оскорбительное презрение! Успокоясь несколько, я пошел тише и сам с собою рассуждал: «До коих пор, князь Гаврило Симонович, будешь ты неопытным безумцем? До коих пор хотя несколько не узнаешь сердца человеческого? Разве не мог ты с первых слов Трудовского увидеть в нем человека, хотя, может быть, и честного, но крайне упрямого и закоренелого в своих правилах? Какой стыд! какое поношение! Однако ж я не смел противоречить. Я не смог произнести ни одного слова! И когда он за сестру так озлился, то что сказал бы он, если бы знал, что мнимая Фиона есть жена моя и я торгую ее прелестями? Он, верно бы, предал меня и ее вечному проклятию, — и, правду сказать, достойно!»
Тут я крепко задумался, но вдруг вспомнил совет Саввы Трифоновича в погребе. Я пробежал слегка слова его, развеселился и радостно вскричал: «Точно так! Поступок Трудовского есть не строгая добродетель, но непростительное упрямство, педантская спесь, грубость непомерная. Если я, жена моя и дети таем голодом и мне подают хлеб, — что нужды мне, кто бы ни подавал его: мужчина, женщина или девица, невинная или преступная, какое мне дело? Мне дают средство утолить голод, и сего довольно. Он говорит о мутном источнике. Без сомнения, неприятно утолять из него жажду, но что же делать, когда нет близко чистого? если искать его, то можно, отошедши от мутного далеко, умереть. Не будет ли это самоубийство? и сей страшный грех утроится еще убийством жены и дитяти. Мутный источник! Этакая важность! Да если бы в свете все люди искали чистых, то, верно бы, две трети, если не три четверти, поколели. Да и почему сам искупитель наш дозволил блуднице умастить миром ноги свои,* — сколько Иуда, подобно Трудовскому, ни пенял на то? Мутный источник? Нет, видно, ты еще не очень чувствуешь жажду, а то напьешься и из мутнейшего!»
Порассудив так основательно, я совершенно успокоился и, пришед к Ликорисе, рассказал ей сию чудную повесть. Она, покачав головою, сказала: «Трудовский в сем деле не рассудил хорошенько. Если разбирать все источники строго, то в каждом найдешь сколько-нибудь мутности, хотя временной! Есть ли в мире хотя один источник истинно чистый?» Таковое премудрое замечание Ликорисы еще более утвердило меня во мнении, чтобы только ловить все, что плывет по реке, не разбирая, каков источник оной, велик иль мал, мелок или глубок, узок или широк, розы ли благовонные цветут по берегам его или зловонная трава.
По сему самому, пришедши к моей Феклуше, я с великим рвением рассказал ей об обиде, ей нанесенной, не позабыв раз тысячу упомянуть о мутном источнике самым выразительным и протяжным голосом.
Глаза Феклуши сверкали подобно двум раскаленным углям, а я, чтоб еще более поджечь ее, возвысив голос, произнес: «О, если бы я был на твоем месте!» Она задумалась, — я также. Поело того, нечто вспомня, я сказал:
— Милая Феклуша! Но вить он все же получит назначенное ему и награждение и определенный пенсион.
Феклуша упала при первых словах на грудь мою, как и прежде, так же заплакала и, крепко прижав к себе, слабо произнесла:
— Князь! не называй меня такими именами. Ты раздираешь сердце мое. Было время прелестное, когда я, не стыдясь, любовалась ими; но теперь… теперь… О! сколь достойно я наказуюсь, и тем я несчастнее, что совесть моя говорит упреки, — тут она сильнее прежнего сжала меня в своих объятиях.
Я не знал, что и делать, так смятены были чувства мои настоящим положением и воспоминанием незадолго бывшим сему подобного, как грозный голос: «Что это значит?» — разбудил нас. Мы вздрогнули, вскочили, и оба окаменели, увидя пред собою князя Латрона, блестящего крестами и звездами алмазными. Я не знал, что и делать. Феклуша — о, неподражаемая сила привычки! — Феклуша, потупя глаза, со стыдливым румянцем на щеках, перебирая пальцы, сказала:
— Ваша светлость! я пред вами крайне виновата; я вас обманула!
Я
Князь. Что такое, должна быть правда, ибо я люблю ее.
Феклуша. Брат мой просил у меня замолвить слово за дядю нашего, полковника Трудовского. Он склонен был к тому мольбами жены его и дочери. Ваша светлость склонились на мое прошение, и его облагодетельствовали. Как не хотелось мне выезжать сегодни из дому, то поручила брату отнести к нему кошелек с деньгами. Но увы! Он нашел его в крайнем бешенстве; услыша, что я просила за него у вашей светлости, он относился обо мне самыми
Князь
Он вышел в великом гневе, и того же самого дня к вечеру произошли немалые странности. Я объявлен секретарем его светлости, а Трудовский упрятан бог знает куда. Г-н Гадинский поздравлял меня с таким лицом, как бы один ворон другого, который из когтей его вырвал добычу. Однако я притворился, что верю его ко мне доброхотству.
Однако когда ввечеру мы с Гадинским поразговорились за дружескою трапезою, то я не удержался, чтобы не сделать сего восклицания: «Несчастный старец, бедная жена, жалкая дочь! что с вами теперь будет? Вероятно, вы теперь проливаете горькие слезы за упрямого мужа и отца, что он не согласился пить из мутного источника и вас заставляет умирать! Вы достойно плачете! Зачем желать установлять свои законы, ниспровергая самые древние? Это святотатство! Древние мудрецы говорили: старайся быть таковым, каким казаться хочешь! Хорошо! Но они, зная права человечества и законы природы, отнюдь не говорили: кажись таковым, каким ты и есть! О люди, люди! о мутные источники!»
Получив достоинство секретаря, я переродился. Многие опыты, когда попадал я в беду, желая сделать доброе дело, меня просветили. Даже и последнее происшествие немало к тому способствовало. Гадинский полюбил меня или по крайней мере так показывал, может быть опасаясь оскорбить многоименитого брата многомощной Фионы.
Как бы то ни было, я очень доволен был собою и его светлостию, который день ото дня становился ко мне благосклоннее, следовательно, все посещающие его переднюю ниже и ниже предо мною изгибались, а я выше и выше распрямлялся. В один вечер, когда я и Гадинский дружески на досуге беседовали за бокалами шампанского, он, засунув руку в карман и растянувшись в креслах, сказал мне с важностию:
— Друг мой! ты видишь, что я тебя люблю, а потому, как ты нов еще в этом посте, а я уже поседел, тручись около знати, то могу сделать тебе совет и клянусь, что он будет премудрейший. Изволь слушать: 1- е. Всякого знатного человека, которому ты служишь, считай выше всякого смертного. Если же совесть твоя упряма, то сколько можно поукроти ее. Старайся кланяться ему как можно униженнее, от того спины не переломишь. Всегда превозноси его похвалами, в глаза и заочно, и, буде найдешь случай, уверяй, что ты и во сне грезишь в честь ему. 2-е. Сохрани тебя боже заикнуться, что ты служишь одному отечеству! Пустяки! отечество так же, как и бог, даров своих не посылает к нам непосредственно. Везде надобны доступные ходатаи. 3-е. Выкинь из головы своей старинные слова, которые теперь почитаются обветшалыми и совершенно почти вышли из употребления. Слова сии суть: добродетель, благотворительность, совесть,
