Художник Водолапин никакой. В те годы, когда его печатали, он завидовал людям. Когда перестали печатать, начал ненавидеть их. Каждого второго считает чужим, не нашим человеком.
Снимаю с полки личное дело Мотовилова, одного из тех четырех СНС и МНС, которых уволил Кизяев и восстановил член-корреспондент З. На анкете Мотовилова пометки: прежние, принадлежащие Кизяеву, и новые, сделанные уже Водолапиным. Там, где Кизяев ставил маленькую галочку, Водолапин ставит большую. Рядом с каждым кизяевским вопросительным знаком выросло по три новых — водолапинских.
Спрашиваю:
— За что вы невзлюбили СНС Мотовилова?
— Он родился в Нью-Йорке.
— В семье работника советского торгпредства.
— Неважно.
— Мотовилов рос, ходил в школу, стал ученым не в Нью-Йорке, а в Советском Союзе!
— И это неважно.
— А что важно?
— Мотовилов родился в Америке, а по их законам человек, который родился в Америке, может быть избран президентом. Понятно?
Минуты две в комнате тихо. Наконец я беру себя в руки и снова начинаю листать анкеты разных СНС и МНС с галочками и пометками Водолапина, а он стоит рядом, вглядывается в выражение моего лица: одобряю ли я его работу? По выражению видно: «Не одобряю». Водолапин хмурится, начинает жаловаться:
— Трудно мне одному стоять на страже. Стар. Не поспеваю. Устаю. Была надежда на сына. Думал, он станет помогать отцу. Сын у меня на четвертом курсе института учится. Вот, выделил ему даже полку. Думаю, пусть мальчик приучается к делу с маленького. Днем прислушивается, что говорят студенты, а вечером разносит услышанное по папкам. Потом, конечно, я стал бы давать ему и более серьезные поручения… А он…
— Что он?
— Современная молодежь! Даже говорить не хочется, каким словом он назвал меня.
— А все же?
— Третья полка. Вторая папка слева. Откройте, увидите.
— Вы завели дело на сына? За что?
— Фрондер! Это у него от матери.
— На нее вы тоже завели дело?
— Третья полка. Третья папка слева.
— В чем провинилась ваша жена?
— Покинула, изменила мужу.
— Это основание, чтобы завести дело?
— Женщина, которая покинула, изменила мужу, может изменить и родине.
Больше из озорства, чем всерьез, спрашиваю:
— А меня, случаем, вы не взяли под подозрение?
Водолапин показывает на верхнюю полку:
— Пятая папка справа.
— Шутите, — говорю, а сам беспокойно начинаю шарить глазами по верхней полке.
Правильно, между папками рабочего Извекова и Аркадия Райкина стоит и мое личное дело. Вытаскиваю, листаю, вижу свою анкету. Второй, пятый и шестой пункты отмечены галочками, на полях рукой Водолапина написано: «Проверить!» Спрашиваю:
— Что вы хотите проверить?
— Несоответствие между вторым и пятым пунктами. Пишете «армянин», а зовут вас Исааком! Кроме того, ваш пятый пункт не соответствует и пункту шестому. Пишете «армянин», а родились в Средней Азии!
— От того, что цыпленок выклюнется из яйца на конюшне, он не становится лошадью!
— Проверить все равно нужно.
Читаю заключение:
«Исаак Суренович Янц. Журналист-антипатриот. За тридцать лет работы в газете напечатал 1080 фельетонов, в которых подверг клевете и осмеянию 1786 советских граждан. В том числе 120 работников хозяйственного аппарата, 125 — профсоюзного, 130 — комсомольского, 135 — государственного. А также им оклеветано: 217 председателей и завхозов колхозов, 129 начальников и зам начальников главков, 133 члена коллегий, 125 работников суда, прокуратуры, милиции, 380 представителей интеллигенции и др.».
Я начал злиться.
— К какой группе оклеветанных вы отнесли себя?
— Представителей интеллигенции.
— Представитель интеллигенции должен знать разницу между словом «критиковать» и словом «клеветать».
— Там разберутся!
— Где там?
— Где надо.
И он второй раз за время разговора говорит:
— Профессии у нас разные, а задача одна. Что должны делать мы, обое? Споспешествовать друг другу стоять на страже.
— Каким образом?
— Начните с маленького. Могу выделить вам полку.
— Идите-ка вы…
— У вас в кармане корреспондентский билет, вы имеете доступ в такие организации и к таким людям, которые в нашей столовой не едят. А я давно уже целюсь выделить полку и на те, высшие сферы.
Поднимаюсь, иду к выходу. Водолапин забегает вперед, говорит:
— Мне шестьдесят пять лет. Скоро, не дай бог, умру. Мебель за отсутствием родственников, которые бросили, ушли от меня, финотдел продаст, как выморочную. Полки с папками дворники снесут в котельную, сожгут. А так бы я передал их вам из рук в руки.
Злюсь! Бешусь. Не могу сладить с замками и засовами.
И пока я вожусь с ключами, пытаюсь угадать, какой куда, Водолапин грозит моей спине и затылку:
— Кончится новое веяние времени, и с вас тогда, товарищ корреспондент, спросится больше, чем с других…
Наконец последний затвор отодвинут, и я спешу, бегу, стараюсь оставить между собой и комнатой Водолапина как можно больше метров. Только через три квартала сбавляю шаг, перевожу дыхание.
«Господи, как я опростоволосился. Недоглядел, не разобрался. Нарисовал Водолапина в фельетоне «Тихий человек» квартирным сутягой. Рыцарем помойного ведра и половой тряпки, а он, оказывается, вон кто!»
Чтобы прийти в себя, успокоиться, принимаю душ. Затем сажусь дописывать в номер фельетон про завмага-ворюгу. Дописать нужно всего полстранички, а они не пишутся. Я подхлестываю воображение, стучу пером о дно чернильницы, пытаюсь выудить оттуда хоть одно веселое слово, и все тщетно.
Да и как может весело писаться фельетонисту, если он знает, что в полутора километрах от него, в мрачной зашторенной комнате, за тремя замками и двумя засовами сидит бесталанный член МОСХа и заносит в свой реестр каждый его фельетон — новой уликой его антипатриотической деятельности.
Ребята спрашивают: «Что случилось?»
Я рассказываю.
— Гад! — говорит про Водолапина один.
— Шкура! — заявляет второй.
— Он просто того, с приветом! — делает предположение третий.
Бегу к районному психиатру узнать, «того» он или «не того»?
