восприняла как унижение. Неприязненное, недоброе отношение женщины-продавца чувствовал не только я, это чувствовали даже книги. Яркие, красивые, падали они на прилавок без радости, с глухим тяжелым стуком, как комья смерзшейся земли на крышку гроба.
Раздался последний стук, и женщина-продавец кинула мне оттуда сверху вниз:
— Платите.
— Сколько?
— Сосчитайте. Небось в школе учились, грамотные.
Я сосчитал, заплатил и стал думать, как ловчее унести покупку. А книг много, книги толстые, в руках не умещаются.
— А иностранцев вы обслуживаете тоже в навал? — задает допрос Орджоникидзе.
— Иностранцы не спрашивают, не покупают у меня книг.
— Почему?
— Потому что они иностранцы, им требуются книги на иностранном языке. А эти на русском.
— Дикие вы люди с начальником вашего орса. Иностранцы не берут книги на русском — вы им навязываете. А русские просят — не даете.
— Стране нужна валюта… — начала было говорить по второму кругу женщина-продавец, да вовремя осеклась.
— Книги иностранцы не берут, — сказал товарищ Орджоникидзе. — А водку?
— Это пожалуйста. По пять — десять бутылок сразу.
— Вы, конечно, увязываете эти бутылки в свертки?
— В пакеты.
— А почему вы не сделали пакетов молодому человеку?
— Простите, забыла.
Женщина-продавец связала мои книги в две пачки.
— Спасибо, — сказал я товарищу Орджоникидзе. — Извините.
Затем сказал «спасибо» женщине-продавцу и пошел к двери. На улице я сказал «спасибо» в третий раз Артюше за трэхи.
— А что это? — спросил Артюша.
— Купил в Торгсине. Книги.
— Уж не вытащил ли ты бумажник у мистера Смита?
— На наши, советские. Честное комсомольское. Орджоникидзе приказал. Беги, бери и ты по горячему следу. Не зевай.
Артюша побежал к гостинице, а я двинулся из Березок в обратный путь. Иду, шлепаю сандалиями по пыли, а душа ликует. Половина экзамена на зрелость сдана. Я объяснил, уговорил народного комиссара, как велел замредактора, выступить со статьей в «Молодежной газете».
На полосе «Весь комсомол строит Магнитку» кроме статьи народного комиссара должны были быть статьи поменьше, хроника, зарисовки. Ну, это я поручу организовать Сусанке. Так звали студентку Ленинградского газетного техникума, которая проходила летнюю практику в Магнитогорске.
Иду, насвистываю «Тореадора». При длинных переходах я всегда насвистывал под шаг что-нибудь маршеобразное. Легче идти. Насвистываю и думаю о начале статьи, которую должен написать к шести утра. Самое трудное в статье зачин. Придумай его, и дальше статья напишется сама.
На развилке у домны меня нагоняет трофейная колчаковская. Артюша тормозит.
— Куда? — спрашивает народный комиссар.
— Забросить книги. Домой.
— А где живете?
— В молодежном городке.
— Садитесь. Показывайте дорогу.
— Спасибо, здесь уже не далеко.
— Садитесь, вот и начальник строительства просит вас.
Я посмотрел на начальника, а он сидит угрюмый, злой. Начальник строительства с удовольствием возил народного комиссара на домну, на рудник, на строительство электрической станции. Здесь все жило, кипело, росло. А в молодежном городке, как и в других поселках, хвастать, показывать было нечего. Если говорить откровенно, я бы тоже повременил с поездкой в молодежный городок. А что, если нарком под впечатлением нашего неустроенного быта напишет вместо героической статьи критическую? Это же будет вразрез с установкой зама. Вот завтра отошлю я с московским самолетом полосу: «Весь комсомол строит Магнитку», тогда пожалуйста, едем смотреть, как живут комсомольцы первенца Урало-Кузбасса. Я сам проведу, сам покажу наше неустройство.
А товарищ Орджоникидзе не хочет ждать до завтра и держит дверь машины открытой. Лезу внутрь. Сажусь рядом с начальником строительства,
— Добрый день!
— Добр… — цедит он, глядя в левое окно.
«Ах, так», — думаю я и начинаю смотреть в правое окно.
На машине — не на своих двоих. Три километра проскакиваем за пять минут. Вот и молодежный городок. Проехать по нему трофейная-колчаковская не может. Год, как отсюда ушли строители, а рытвины и колдобины еще не заделаны. Строительный мусор не убран. Наоборот, к нему добавился мусор бытовой. Очистки, обрывки, обрезки. В городке двадцать бараков и ни одной помойки, ни одного мусорного ящика.
Артюша остался с машиной у шоссе, а я веду наркома к баракам. Они здесь двух категорий. Восемнадцать общих и два семейных. Пока я работал в монтажной бригаде, жил в общем. А как только редакция выдвинула меня из рабкоров в спецкорреспонденты, мне выделили комнату в семейном.
Идем. Перескакиваем через кочки и кучки. И каждый скачок народного комиссара — нож острый в сердце начальника строительства. Начальник злится, ругает меня. Зачем не вовремя попался на дороге. Ругает себя. Почему ни разу не удосужился побывать в молодежном городке. Навести здесь порядок.
У семейного барака я говорю:
— Мне только заскочить, оставить книги. Простите.
Бегу по темному коридору. Влетаю к себе. Кидаю книжки на подоконник и скорей назад. А в дверях гости.
— Извините, что без приглашения, — говорит народный комиссар. — Начальник строительства уговорил зайти посмотреть, как живете-можете.
— Входите, — говорю я, хотя моя комната никак не рассчитана на такой торжественный прием. — Садитесь, — говорю я, хотя сесть у меня не на что.
Пока я жил в общем бараке, у меня были две табуретки, тумбочка, железная койка.
— Все по закону, — как любит говорить комендант молодежного городка Школьников.
Холостяков коммунальный отдел Магнитостроя обеспечивал мебелью. Когда же холостяки становились женатиками и переезжали в семейный барак, Школьников тут же отбирал у них табуретки, тумбочки, койки. И тоже делал это по закону. Семейных коммунальный отдел не обеспечивал мебелью.
Как правило, женатики не ругались, так как в первые год-два существования Магнитки наши парни женились главным образом на девчатах из близлежащих казачьих станиц, а те привозили в семейный барак свои собственные столы и стулья.
Я получил отдельную комнату не как женатик, а в порядке исключения, как корреспондент. Обеспечить меня необходимой мебелью из Москвы редакция не могла, купить стулья на месте было негде. Местный орс не открыл пока в Магнитке не только ни одного книжного, но и ни одного мебельного магазина. Я попросил коменданта не отбирать у меня хотя бы железную койку.
— Это будет не по закону, — сказал Школьников.
Но тут в разговор вмешалась Лиза с телефонной станции и закричала:
— А спать человеку на полу это по закону?
И, не дожидаясь, что ответит ей на это Школьников, она турнула его из барака.
Так не по закону казенная койка жила в моей комнате больше полугода. И когда я сказал: «Садитесь», товарищ Орджоникидзе законно спросил:
