Пуск будет производиться по обеденным карточкам ИТР»
А так как к ИТР были причислены почти все служащие, то для этих несчастных наступила тяжелая жизнь. Служащим нужно было успеть к началу работы выполнить две важные процедуры. Отметиться в книге «прихода и ухода», лежащей на столике в вестибюле заводоуправления, и после отметки как можно скорей добежать от заводоуправления до «бывшей открытой, ныне закрытой столовой», чтобы занять очередь к буфету. Орс отпускал на ИТР ограниченное количество порций каши и винегрета, и все опоздавшие получали на завтрак только стакан чаю, с двумя ложечками кишмиша.
Так было в той гостинице, «Центральной», а в этой, в Березках, на месте, где полагалось открыть «открытую» столовую, не открыли никакой. Помещение столовой было передано ларьку Торгсина. Здесь продавали иностранным специалистам армянский коньяк, русскую, водку, сигареты «Тройка», черную икру. Ни армянский коньяк, ни русская водка в ту пору меня по молодости еще не волновали. Прошел я без вздохов сожаления и мимо черной икры. А вот у полки с книгами от нахлынувших на меня чувств я просто- напросто застонал. Еще бы, тут стоял целый выводок приключенческих романов Дюма: «Три мушкетера», «Десять лет спустя», еще «Двадцать лет спустя», три тома «Графа Монте-Кристо» и все тома в ярких красочных переплетах, таких зазывных, каких наши издательства еще ни разу не выпускали за все двенадцать лет революции. Я как увидел всю эту роскошь, так тут же сказал продавщице:
— А ну дайте.
— Что?
— Все.
Продавщица оглядела прищуренным глазом мою выцветшую на магнитогорском солнце юнгштурмовку и спросила:
— А у вас что: марки или доллары?
— Как, книги тоже на доллары?
— Если у вашей мамы есть обручальное кольцо или челюсть с золотыми зубами, приносите. Вы тут же получите столько книг, сколько будет стоить ваше золото.
— Мое золото! Да я кто, буржуй? Нэпач?
Кровь ударила мне в голову, и я, забыв, что я на частное лицо, а корреспондент «Молодежной газеты», стал, как самый обычный байстрюк с улицы «Двенадцать тополей» в Ташкенте, где я жил прежде, с криком выкладывать на прилавок всякие нехорошие слова продавщице Торгсина.
И в тот момент, когда я выкрикнул самое неподходящее слово, сзади раздался удивленный голос спустившегося на мой крик товарища Орджоникидзе:
— О… о. Это снова вы?
Представляете мое дурацкое положение? Опростоволоситься в третий раз на том же самом месте и в тот самый день, когда мне нужно было сдавать экзамен на журналистскую зрелость…
— Что случилось?
А мне и отвечать нечего. Я сказал продавцу слово, которое не должен был говорить, даже если бы имел дело с самым последним продавцом Советского Союза и даже если бы этот самый последний продавец обидел меня самым неподходящим образом. Я забыл, что самый последний продавец была женщина, а настоящий корреспондент этого никогда не забыл бы. Настоящий, воспитанный корреспондент может думать о женщине-продавце все, что угодно, но высказывать это вслух не имеет права.
Товарищ Орджоникидзе спрашивает женщину-продавца:
— Чем взволнован молодой человек?
И вместо женщины-продавца товарищу Орджоникидзе отвечает дежурная по гостинице:
— Молодому человеку нужно дать по рукам.
Не смогла склочная тетка облаять, меня тогда, там в номере, так она набирала очки здесь, в вестибюле.
— Все утро он сегодня безобразничает. Ни свет ни заря разбудил вас.
— Что было, то было.
— Потом он решил покататься на детской лошадке…
Товарищ Орджоникидзе начал сердиться.
— Что он сделал теперь?
— Здесь ларек Торгсина, товары продаются только на иностранную валюту и золото.
Как только она сказала «золото», я снова сорвался, и в том же темпе «крещендо»:
— Продавайте на золото и валюту черную икру, водку. Пожалуйста. А книжки не имеете права. Книги, как хлеб, — предмет первой человеческой необходимости…
— Вы слышите? Вы слышите? — закудахтала женщина-продавец.
А дежурная по гостинице добавила;
— Корреспондент московской «Молодежной газеты», а рассуждает как самый темный грабарь- татарин. Нет, этому корреспонденту нужно обязательно дать по рукам.
— У меня вопрос, — обратился товарищ Орджоникидзе к женщине-продавцу. — Я бы мог купить красивые, интересные книги, ну вот такие же, как эти, только не у вас в Торгсине, а в другом, обычном магазине?
— Нет.
— Нет таких книг?
— Нет таких магазинов.
— В Магнитогорске нет книжных магазинов?
— Нет.
— Ни одного?
— Орс построил бы, да не из чего. Доски, кирпич идут только на домны.
— В Магнитогорске ни одного книжного магазина, а вы осмеливаетесь торговать книгами в Торгсине?
— Стране нужна валюта, золото. Мы строим Урало-Кузбасс, — сказала женщина-продавец так, как ее учили в орсе, и так, как она отвечала раз по сто в день, отбиваясь от таких докучливых посетителей, как я.
Товарищ Орджоникидзе махнул рукой:
— Газеты я читаю сам. Каждый день.
— Бог с ними. Мне не нужны торгсиновские книжки. — И я, махнув рукой, пошел к двери.
— Вернитесь, — крикнул Орджоникидзе.
Я вернулся.
— Правы не они, а вы. Деритесь.
— Как?
Товарищ Орджоникидзе подошел к прилавку.
— Какие книги хотел купить молодой человек?
— Все.
— Дайте.
— За какие деньги?
— За обычные, советские.
Женщина-продавец замигала, захныкала.
— Мой финплан валютный. Меня за наши советские под суд отдадут.
— Не отдадут.
— Я продам корреспонденту книги и за советские деньги. Вы только позвоните начальнику орса. Это займет у вас всего минуту.
— Минутный разговор по телефону не поможет вашему начальнику. Пусть он зайдет ко мне. Скажите, я приглашаю.
Женщина-продавец вытерла платком глаза, высморкалась и стала кидать с полки на прилавок книги. Кидала она их зло, с обидой. Работа в Торгсине, как казалось ей, выделяла ее среди других продавцов орса, ставила в привилегированное положение. И то, что ее заставили сейчас отдать книги, предназначенные для иностранцев, пареньку в выцветшей юнгштурмовке, и не за валюту, а за простые советские деньги, она
