— Не путайте. Это не фискальство. Это борьба с гнилыми нравами. Вы поняли меня, товарищ Садырин?
— Дорогой товарищ Серго, есть мнение, что Садырин протаскивает в работу молодежной редакции вредные тенденции анархо-синдикализма.
— Например?
— Садырин недопонимает, что подхалимство не бытовое чувство, а социальное, классовое. Если бы С. Садырин написал статью за Наполеона — это было бы подхалимством. А когда один советский человек, скажем спецкор, пишет статью за другого советского человека, скажем за наркома или его заместителя, то это не подхалимство, а товарищеская взаимопомощь.
— Какой пошляк сказал вам это?
Я смотрю на зама, а его словно подменили. Куда только девалась вчерашняя самоуверенность? Рука, которая так ловко жонглировала бильярдными шариками, трясется. Глаза округлились. Бледные губы еле шепчут:
— Не говори, не выдавай меня.
И я не выдаю, я говорю:
— Дорогой товарищ Серго, в редакции есть еще одно мнение, будто те корреспонденты, которые не хотят писать статьи за начальство, не должны печататься и сами. Таких нужно отправлять куда-нибудь на «Щ», поближе к белым медведям. Пусть пишут там по одной двухстрочной заметке в год, это поможет им поумнеть, перевоспитаться.
— Глупость!
— Есть еще одно мнение…
Здесь товарищ Серго перебивает меня вопросом:
— Скажите, а что делает ваш главный, почему он не вмешивается в споры? Не поправляет пошляков и путаников?
— Наш главный серьезно болен. Его заменяет зам, — говорю я и смотрю на зама.
А он снова подает мне знак:
— Не говори, не выдавай.
И я снова не выдаю. Я спрашиваю:
— Дорогой товарищ Серго, сейчас у нас идет заседание редколлегии, разрешите задать этот вопрос заму там? От вашего имени?
— Пожалуйста.
— Спасибо.
— Когда возвращаетесь назад?
— Как только уговорю зама.
— Он что, против?
А зам, прикрыв ладонью отводную трубку, шепчет:
— За, за.
Я тоже прикрываю трубку и спрашиваю зама:
— А как решение о Дудинке?
— Отменим.
А я смотрю в округлившиеся глаза зама и спрашиваю:
— Когда?
В это время в трубке раздается нетерпеливый голос Лизки:
— Москва, Москва, почему молчите?
— Отвечай, — шепчет зам. — На проводе нарком.
— Сначала давай договоримся, когда?
— Сегодня. Сейчас.
— Москва, Москва, — кричит-надрывается Магнитка.
— Я Москва.
— Когда выезжаешь, Степа?
Это спрашивает уже не нарком, а Лиза.
— Как только достану билет.
— Приезжай скорей, Степа. Скучно, — говорит Лиза и шепотом добавляет: — Целоваться не с кем.
Лизка схулиганила и сразу дала отбой. Зам подмигивает, снова ищет примирения, я не отвечаю. Тогда зам говорит:
— А ты, Степа, хороший товарищ. Свой. В доску!
«А ты не свой. Не в доску!» — хочется сказать мне, но я удерживаюсь и говорю другое:
— Пошли. Нас ждут!
— У тебя, Степа, много предотъездных хлопот. Выписать командировку, получить в издательстве деньги, оттуда на аэродром купить билет. Иди, хлопочи, получай, покупай, я без тебя проведу редколлегию.
— Идем вместе, — говорю я.
Моя твердость обижает зама.
— Я сказал — проведу, значит, так и будет. Ты что, не доверяешь моему честному слову?
-. Подвергай все сомнению! Ты знаешь, кто это сказал?
— Какой-нибудь анархист. Бакунин или Кропоткин!
— Маркс!
— Ври!
— Честное комсомольское.
— Не знал.
— И я не знал, мне товарищ Серго сказал.
— Завидую тебе, Степа. Уж очень высокий у тебя покровитель.
У двери гудящего, заждавшегося зала заседаний зам задерживается и говорит:
— Хочешь собственными глазами поглядеть на мое унижение?
Мне не хотелось собственными глазами смотреть на унижение зама. Не хотелось еще раз видеть его круглые испуганные глаза, бледные шепчущие губы. И я уже готов был уступить заму, не ходить на редколлегию, а сразу заняться предотъездными хлопотами,
И вдруг меня словно кто-то толкает сзади. Может, Лиза, может, Зоя, а может, Макар или Мишка? Толкает и спрашивает:
«Жалеешь, а кого? Человека, который пришел в газету делать не газету, а карьеру?»
И мне становится неловко за свою слабость. Я набираюсь решительности и твердо говорю:
— Нас ждут, пошли!
И зам уже не спорит, не просит. Зам понимает: с послушным Степой произошли перемены. Степа, быть может, еще и не стал Личностью. Но он уже не хочет быть мальчиком для битья. И зам, толкнув дверь зала заседаний, пропускает вперед бывшего мальчика и, тяжело вздохнув, входит вслед за ним.
ВМЕСТО…
Счастье Чехова, что он писал не о живом, а о выдуманном учителе Беликове. Живой замучил бы Антона Павловича опровержениями. А унтер Пришибеев и вовсе доконал бы классика жалобами по начальству. Был случай, когда Чехов чуть оплошал в «Попрыгунье». Правда, он не назвал настоящих фамилий героев, не указал места их работы, домашнего адреса. Прототипы только чуть угадывались, и этого было достаточно, чтобы писатель нажил кучу неприятностей.
Чтобы не подводить моих друзей-фельетонистов и уберечь их от возможных опровержений, я решил не называть Беликовых и Пришибеевых их настоящими фамилиями. А чтобы сутяжники не узнали себя и по
