комсомол строит Магнитку», которая была подготовлена спецкором к печати всего за одни сутки. Так быстро сделать полосу мог бы из всей редакции еще только один человек — Юр. Внуков. Зам встретил спецкора минутой удивления не за его таланты и не за страдания, которые испытал собкор, увидя на злополучной полосе вместо своей статьи скучный пропагандистский подвал. Глаза зама округлились из-за новой батистовой сорочки и костюма, коричневого в полоску, который впервые в это утро надел магнитогорский спецкор.
Сажусь. Зам тут же берет себя в руки. Говорит:
— Редколлегия назначена в десять, а сейчас пятнадцать одиннадцатого.
— Простите.
— Заставляешь себя ждать. Пижонишь?
Я не пижонил. Я пришел вовремя. Собственно, я даже не уходил, так как, не имея в Москве квартиры, дни приезда в редакцию я здесь, в редакции, и спал. И вот сегодня, одевшись во все новое, я вышел в девять утра, чтобы пройтись до Солянки, съесть порцию сосисок в пивной «Беларусь» и заодно поглядеть, как встретит народ костюм-двойку. Я думал, каждый второй будет оборачиваться в мою сторону, каждый третий с укором, тыкать пальцем. Но улица Солянка не сделала события из моей обновы. Народ безмолвствовал. Единственный, кто как-то отреагировал на смену моего гардероба, был официант. Если вчера и позавчера официант требовал с меня деньги до подачи сосисок, то сегодня он предъявил чек к уплате после того, как я позавтракал. Старая испытанная жизнью юнгштурмовка, к сожалению, пользовалась у какой-то части населения меньшим доверием, чем костюм-двойка.
Позавтракав, показав себя людям, я без пяти десять был в редакции. Члены редколлегии и ведущие литсотрудники сидели уже в зале заседаний. Я тоже должен был сидеть рядом с ними. Но я сделал небольшой крюк, забежал в промышленный отдел показаться Зойке. Она еще не видела меня в новой упаковке.
Верный друг Зойка смотрит на дело рук своих и не вертят.
— Ну, Степа, ты становишься опасным. Сейчас в тебя свободно могла бы влюбиться даже Лия де Пути.
Зойка обходит вокруг меня и добавляет:
— А ну сядь. Я сажусь.
— Закрой глаза, открой рот.
Я закрыл, потом открыл глаза и увидел в левом верхнем кармашке пиджака коричневого в полоску, белоснежный кончик маленького дамского платочка.
— А если без этого?
— Без этого, Степа, твой костюм теряет половину прелести. А ну закрой глаза еще раз.
Предчувствуя недоброе, вскакиваю на ноги. Так и есть, предательство.
— Как ты смела?
Чтобы поставить зама на место, я мог пойти на кое-какие уступки: подстричься а-ля Есенин, надеть батистовую сорочку, выставить из верхнего кармашка пиджака уголок белого платочка. Но разрешить завязать вокруг своей шеи галстук? Никогда!
— Это мой подарок… Погляди, какой красивый, настоящий английский,
— И еще английский! Ты, собственно, за кого меня принимаешь?
И дабы показать, что дальнейший разговор о галстуке унизителен и бесполезен, я взял Зойкин подарок и кинул под стол. И этот, такой естественный, с точки зрения комсомольца тех лет, поступок — обидел моего поводыря. Милый, верный друг Зойка замигала, носик ее дрогнул, губы задрожали, из глаз полились слезы.
Я кинулся успокаивать Зойку.
— За подарок большое спасибо, но пойми, надеть галстук — значит поступиться своими принципами.
Но Зойка ничего не слышит, ничего не видит. Зойка плачет. И тогда я начинаю корить себя.
«Ах, дурак, ах, балда. Кто я ей: брат, сват? Никто. А она три дня ходила со мной, похожим на огородное пугало, по Москве, срамилась. Хотела помочь мне стать из мальчика для битья Личностью. Из своей грошовой зарплаты — секретари получают в редакции меньше всех — Зойка делает заметный отъем, чтобы купить мне, дураку, подарок, а я, как последний прохвост, кидаю этот подарок под ноги».
— Прости. Я виноват,
Но нет ничего хуже, чем идти на уступку женщине. Ей протянешь палец, она хватает всю руку. Еще не осушив глаз, Зойка говорит:
— Надень, он будет тебе к лицу.
— Как, опять!
— Завяжи и поглядись в зеркало,
— У нас в редакции нет зеркала.
— Есть.
— Где?
— Тут, недалеко.
И, схватив меня за руку, Зойка бежит в самый конец коридора, к дамской уборной.
— Прости, но ты сошла с ума.
И чтобы сразу кончить неприятный разговор, я сую галстук в карман и говорю:
— Господи, да я же опоздал на редколлегию!
И вот зал заседаний. Мне казалось, что зам будет ругать и отчитывать меня самолично. А он предпочел совершить это не совсем чистое дело чужими руками и предоставил слово заведующему редакцией. Тот начал проработку вопросом:
— Кем был год назад Степан Садырин? Никем. Кто знал его? Папа, мама да три-четыре слесаря из монтажной бригады. А наше руководство, — жест в сторону зама, — рискнуло на смелое выдвижение. Простого рабкора назначило спецкором на передовом бастионе Урало-Кузбасса. Наше руководство, — новый жест в ту же сторону, — вывело Садырина в люди. Дало имя. Одело, обуло, сунуло белый платочек в верхний кармашек пиджака. — Теперь жест уже в мою сторону. — И чем Садырин ответил газете?
Завредакцией открывает рот, чтобы ответить на этот вопрос, но ему мешают. В зал заседаний вбегает Юзеф и что-то шепчет заму на ухо, тот тут же вскакивает и бежит к двери. Через минуту Юзеф снова появляется в зале заседаний и говорит:
— Степа, к заму. Бегом.
Бегу! Зам сует мне в руку телефонную трубку:
— С тобой хочет говорить Орджоникидзе.
— Не разыгрывай, не маленький.
— Тсс. Говори, дурень.
Я беру трубку, а зам бежит в предбанник к отводной трубке. Вчера по отводной Юзеф подслушивал, что говорил зам, а сегодня зам станет подслушивать, что буду говорить я. О люди, люди! Может, отказаться от разговора?
А зам стоит в дверях, дальше не пускает шнур, и шепчет:
— Нарком на проводе, говори.
«Ладно, бог с тобой, подслушивай», — думаю я и говорю в трубку:
— Садырин у телефона.
А в ответ из Магнитогорска Лизкин голос.
— Здравствуй, Степа. Соединяю тебя с народным комиссаром.
И на том конце провода раздается уже другой голос, не Лизкин. Тот, который несколько дней назад я принял за женский:
— Добрый день. Звоню, чтобы узнать, напечатана ли сегодня ваша статья?
— Благодарю за внимание. Напечатана.
— Жалко, что эта статья не попала в магнитогорскую полосу.
— Что делать!
— Вы должны были дать знать мне.
— Не хотелось фискалить.
