больницы, он спешит не домой, а к благочинному:
— Восстановите меня на работе. По трудовому законодательству вы не имели права увольнять больного.
А благочинный улыбается, объясняет:
— Слуги божьи не должны придерживаться трудового законодательства. Церковь отделена от государства.
Шайдаков просит благочинного заплатить ему хотя бы за время болезни. А благочинный улыбается, объясняет:
— Церковь не оплачивает больничных листков. У церкви нет соцстраха.
Шайдакову нужно идти просить защиты в местный комитет, а он не может, ибо год назад демонстративно перестал платить взносы, вышел из членов профсоюза. Жена посылает Шайдакова к секретарю райкома Черепенину посоветоваться: как быть дальше? А Шайдакову стыдно идти.
И вот Шайдаков продает козу с козленком, покупает железнодорожный билет и приезжает в Москву. Он ни в чем не оправдывается, он только просит замолвить за него словечко перед автобазой:
— У меня жена, сын Николка. Пожалуйста. Мы просим вас.
Мы, конечно, поговорим с автобазой. Может быть, администрация смилостивится, пожалеет и снова зачислит блудного сына в число своих водителей. Может быть, и прокурор пойдет навстречу обманутому шоферу и поможет ему получить с церковного совета деньги за время болезни. А вот что сделать, чтобы помирить Георгия Шайдакова с поселком, в котором он родился, с товарищами по школе, комсомолу? Как вернуть доброе имя кусочнику?
ГЛАЗУНЬЯ С КЛЯКСАМИ
Мы познакомились в прошлом году в маленьком зале театрального института. Я был среди зрителей, она — на сцене. Вера Ворожейкина играла роль горничной Сюзанны в каком-то старинном французском водевиле. И хотя спектакль был разыгран в порядке учебного занятия, мне стало жалко Веру. Жалко потому, что этой красивой девушке после трех лет занятий в институте пришлось выйти на сцену, чтобы произнести только одну фразу:
— Мадам, карета у подъезда.
Я сказал об этом кому-то из преподавателей. Мне ответили, что в следующем спектакле Ворожейкиной дадут более солидную роль, и на этом, собственно, и закончилось мое знакомство с Верой. В театральном институте я больше не был и не видел Сюзанну в новой, более солидной роли.
Но вот на днях редакционный лифт поднял на наш этаж какое-то облако из пудры и шелка.
— К вам можно?
— Пожалуйста.
Мне никогда прежде не приходилось видеть яичницы с тремя плавающими чернильными кляксами в центре. Я протер глаза. Но омлет — сюрприз сумасшедшего повара — не исчезал. Две черные кляксы внимательно смотрели на меня, а третья, малиновая, сказала;
— Не узнаете?
Я еще раз внимательно посмотрел на неправдоподобную комбинацию из кармина, туши и яичного порошка и только беспомощно развел руками;
— Простите, не помню.
— Меня никто не помнит, никто не знает! — сокрушенно произнесла девушка. — Я Сюзи из французского водевиля.
— Сюзи? Странно! — Я сравнил хорошенькую молодую студентку на сцене театрального института с теми тремя кляксами, которые плавали сейчас в серо-желтом тумане перед моими глазами, и горько улыбнулся.
«Ах, эти театральные парикмахеры, как они обманывают нас». И мне почему-то вспомнился «Тупейный художник» Лескова, великий маг и чародей, превращавший фурий при посредстве румян и белил в театральных ангелов.
— Что вы, что вы! — всплеснула руками Вера Ворожейкина. — Я выступаю на сцене без всякого грима.
— Значит, это вы потом…
— Ну конечно.
Мне снова, как и год назад, стало жаль Сюзанну.
— Ну зачем вы это делаете? Яичный порошок только уродует вас.
— Почему «яичный»? — обиделась Ворожейкина. — Цвет глазуньи давно вышел из моды. Вы разве не знаете? Сейчас весь мир красит волосы слабым раствором стрептоцида.
Я действительно не знал, каким колером красит сейчас мир свои волосы, и поэтому замолчал.
— А ведь я уже окончила институт, — неожиданно сказала Вера.
— Поздравляю.
— Нет-нет, не поздравляйте. Это так ужасно!
— Почему?
— Я хотела поступить во МХАТ, сыграть Анну Каренину. Это мечта моей жизни.
— Ну и как?
— Не берут, Ливанов, Яншин. Мелкие интриги. Боятся конкуренции.
— Какая же конкуренция? Ни Ливанов, ни Яншин никогда не выступали в женских ролях.
— Все равно. Они направляют меня в Саратовский театр.
— Кто? Ливанов?
— Нет, дирекция института. Вы только подумайте: в Саратов! «В деревню, в глушь», — как говорил Вронский.
— Во-первых, не Вронский, а во-вторых, Саратов — давно уже не глушь; в-третьих, если мне не изменяет память, Ливанов в свое время тоже начинал работать на провинциальной сцене.
— Нет, не уговаривайте! Из Москвы я все равно никуда не поеду. В прошлом году вы приняли во мне такое теплое участие! Вы должны помочь мне и сейчас устроиться на работу.
— Куда? Во МХАТ? — спросил я.
— Не обязательно, устройте хотя бы в свою редакцию.
— Кем? У нас в штате нет должности Анны Карениной.
— Мне не важно кем. Мне важно где. В Москве! Возьмите машинисткой.
— А вы разве умеете печатать?
— Господи, назначьте меня такой машинисткой, которая не должна уметь печатать.
— А нам такие не требуются.
— Возьмите кем-нибудь, хотя бы уборщицей. Работать в редакции — мечта моей жизни.
— Серьезно?
— Серьезно.
— Это идея. Нам как раз нужна уборщица, только не в Москве, а в саратовском отделении. Условия нетрудны. Вы должны будете ежедневно мыть полы в двух комнатах и коридоре, аккуратно стирать пыль с трех подоконников…
— В саратовском отделении?
— В саратовском.
— А я так надеялась на вас! Думала: вот у меня есть знакомый заведующий, он поможет мне остаться в Москве…
— А я вовсе не заведующий.
— Странно! Теперь же все чем-нибудь заведуют.
— Как видите, не все.
