— Какой Саня?
— Брат милосердия.
На другой день в нашей палате дежурил другой юноша, брат милосердия Илюша, на третий день дежурство приняла сестра милосердия Рита. Все трое — студенты Второго медицинского института. Неделю лежал я в хирургическом отделении под опекой этой троицы. Студенты ассистировали врачам, перевязывали больных, делали им уколы и вливания, помогали выздоравливающим мыться в душевой… И все это в охотку.
В каждом большом городе, кроме медицинских учебных заведений, есть немало педагогических. Так почему бы студентам-педагогам не взять пример со студентов-медиков и не завести дружбу с детскими садами и яслями? Студентам-педагогам будет небесполезно познакомиться с дошколятами, будущими своими воспитанниками, а дошколята с интересом посмотрят, как выглядят вблизи их будущие наставники.
В такой ситуации Попелюха, конечно, вынуждена будет расстаться с молодым Вертером. Это печальное обстоятельство пройдет тоже не без взаимной пользы. Молодому Вертеру не придется страдать от постоянных сквозняков и табачного дыма, а тетю няню малыши не будут отрывать от срочной работы по вязке свитеров.
Фельетон о фельетоне
ВМЕСТО…
Когда у фельетониста напишется не настоящий фельетон, а неизвестно что, редактор ставит над таким произведением унизительную рубрику: «Вместо фельетона».
У автора нет твердой уверенности в том, что ему удастся написать настоящее, эрудированное предисловие и настоящее, эрудированное послесловие. Поэтому он заранее приносит читателям свои извинения и сам собственноручно ставит два «Вместо». Одно в начале книги.[1] Другое в конце.
Бывают случаи, когда редактор забывает поставить рубрику «Вместо». Как в таком случае читателю самому отличить плохой фельетон от хорошей корреспонденции?
Читатель должен прежде всего смотреть на подпись автора. Если под произведением неясного жанра стоит: Н. Иванов, В. Сидоров, Г. Козлов — перед вами наверняка корреспонденция. Если: Ник. Иванов, Вас. Сидоров, Гр. Козлов — фельетон.
Учитывая традицию и обидчивость сатириков, мы, чтобы отличить их от представителей других газетных жанров, впредь всюду будем ставить перед фамилиями фельетонистов не Н., а Ник., не В., а Вас., не Г., а Гр.
Сделав два предупреждения, касающихся предисловия, автор хочет сказать два слова и о самой книге. О том, как она появилась на свет.
Несколько лет назад Союз журналистов провел семинар фельетонистов. Под крышей Центрального Дома журналистов собралось около полусотни газетных сатириков. Здесь были и мастера этого жанра и подмастерья. Старые и молодые. Москвичи и работники периферийных газет.
Днем профессора читали лекции, доценты вели беседы, рецензировали фельетоны. Эта часть семинара проводилась на втором этаже, в так называемом Мраморном зале. А вечером, после лекций, мы спускались на первый этаж в ресторан: поесть, выпить по чашке чая. И вот здесь начиналась вторая часть учебы. Незапрограммированная. Вольный разговор о том о сем. Или, говоря проще, журналистские тары- бары.
Если днем речь шла о том, как нужно писать фельетон, то вечером — как не нужно; днем — что нужно из блокнотных записей использовать в фельетоне, вечером — что не нужно и что будет с тобой, если ты, не дай бог, где-то промажешь, ошибешься.
Семь дней в Мраморном зале продолжался семинар, и семь вечеров велись за чашкой чая наши тары-бары. И наслышались мы здесь, на первом этаже, таких фельетонных откровений, которых не найти ни в одном учебнике газетного дела.
Но вот кончился семинар. Мы сошли в последний раз со второго этажа на первый, чтобы присесть перед дальней дорогой, выпить по чашке прощального чая. И тут кто-то сказал:
— Хорошо, если бы наши тары-бары были записаны на магнитофонную пленку и прокручены на следующем семинаре перед доцентами и профессорами. Может, наши педагоги нашли бы здесь кое-что полезное для своих будущих лекций! Как хотелось бы, чтобы эти лекции говорили не только о роли метафоры в художественном произведении, но и учили бы фельетонистов, особенно молодых, как им быть, чтобы не растеряться, когда жизнь поставит лицом к лицу со злом.
Но тары-бары не были записаны на магнитофонную пленку. Мы разъехались по своим редакциям, занялись текущими делами и, конечно, забыли и про то, что было на утренних занятиях семинара, и про то, о чем спорили на вечерних.
Прошло еще сколько-то времени, и со мной случилось несчастье. Делал утром спортивную зарядку и вдруг — бац! Голову прорезает молния. Все вокруг закружилось, завертелось. Я упал, потерял сознание.
Прихожу в себя и вижу у постели доктора. Он сделал укол, поставил к ногам пузырь с горячей водой, спросил:
— Как, все еще вертится?
— Уже нет.
— А вы не помните, как у вас закружилась комната? По часовой стрелке или против? Ну, справа налево или слева направо?
Я напрягаю память, сосредоточиваюсь, но вспомнить ничего не могу. Если знать бы, чем кончится зарядка, я, пожалуй, запомнил бы, а сейчас — ну ничего. Справа налево? Нет, кажется, скорей слева направо.
— Скажите, это имеет значение для определения диагноза?
— Не для диагноза. Для моей кандидатской. Я пишу как раз на эту тему. Попытайтесь вспомнить.
Я еще раз сосредоточиваюсь и снова безуспешно.
А что, если мне встать и наклонить туловище вперед? Ведь именно в ходе этого упражнения меня и пронзила молния. Я помню точно, это случилось на тридцатом поклоне.
На этот раз тридцать поклонов не потребовалось. Не успел я сделать первый, как голову снова прошила молния и все снова завертелось.
К счастью, врач был под рукой, и я вместо двух часов пробыл без сознания всего полтора. Первая фраза, которую я услышал, придя в себя, была:
— Черт побери, зачем вы поднялись, сделали этот дурацкий поклон?
— Доктор, это несправедливо. Вы же сами хотели узнать, в какую сторону вертится комната, когда я теряю сознание?
— Ну, в какую?
Я снова сосредоточиваюсь и снова не могу вспомнить.
— В правую? Нет, кажется, в левую.
Мне становится так стыдно перед будущим кандидатом медицинских наук, что я спрашиваю:
