И это первая версия исчезновения моих денег. Вторая и не менее резонная, каковая и вела меня ночью по спящему городку, — это участие отца Александра без уведомления Гомы. Батюшка мог следить за мной, опьяненным новой жизнью, и ему ничего не стоило стать свидетелем и моего похода в лес за деньгами, и дарения оных. Я мог уйти из леса, а батюшка — остаться. Таким образом, осуществляя спонсорскую помощь, я даже не догадывался, что денег в тайнике больше нет. Тогда получается, что участие святого отца в резне священника и Евдокии бесспорно. Он ли перерезал глотки, не он — он все равно участвовал в этом. И пока версия о нахождении у него моих денег не опровергнута, я обязан нанести ему визит.
Я все понимаю, я уже все пропустил через себя: новая жизнь, отрицание сверхдостатка, уклонение от цинизма и мысли о душе… Я все понимаю, но этот город, кажется, не для меня. Видимо, мне стоит поискать глубинку поглуше. Странствовать с посохом я не собираюсь, и потом, меня еще никогда никто не грабил. Быть может, приди отец Александр ко мне и скажи: «Раб божий, дай денег на храм», — и я отдал бы ему все, что имел.[1]
Но меня травили, резали, а сейчас выясняется, что еще и обнесли. Начинать новую жизнь с ощущения того, что она встретила меня как лоха, я не представляю возможным. И потому сейчас приближаюсь к вытянутому, словно барак, зданию городской больницы. Зайдя со стороны частных огородов, я приблизился к больничной стене и стал заглядывать в окна, как цыган. Вряд ли здесь можно кого увидеть бодрствующим, на дворе четыре утра как-никак, но мне очень хотелось убедиться, что в палате Лиды нет священника. Он был нужен мне в церкви. Конечно, я мог прийти туда и ждать его там, что, несомненно, привнесло бы в мероприятие нотку неожиданности и остроты, но помимо контроля над продавшим душу дьяволу священником я хотел еще…
Все верно, я хотел увидеть Лиду. Спящую, живую, и кто знает, быть может, моя близость заставила бы ее увидеть меня во сне.
Лиду я увидел. Отца Александра рядом — нет. Это объяснимо. Зачем сидеть всю ночь у постели девочки, которую задерживают в больнице ради одной только страховки? Потеря сознания при аварии — последствия шока. Кровь на теле — моя. Так что Лиде сейчас нужен был больше психолог, чем хирург. Горящий светом прямоугольник двери освещал часть палаты, и я хорошо видел ее, повернувшуюся к окну и сладко спящую. Послав ей через стекло поцелуй и пообещав скоро вернуться, я снова углубился в эти мещанские огороды и, сочно спотыкаясь о скрипящие кочаны капусты, выбрался на улицу.
Городок, подобный этому, очень похож на все провинциальные поселения. Столбы вдоль дороги есть, а света они не дают. Администрация борется с неразумными тратами, а потому освещается только центральная часть, то есть улица Ленина. Оставшиеся три четверти населенного пункта погружены в непроглядную тьму, и только по хрусту веток на земляной тропинке или чирканью подошв по асфальту можно догадаться о том, что не спишь ты в эту ночь не один. Больше всего я боялся встретиться с собакой. Собак я ненавижу с детства, а при виде волков, хотя бы и видимых через решетку зоопарка, мною овладевает настоящая фобия. Не знаю, водятся ли в Алтайском крае волки, но сейчас, чтобы лишить меня боевого духа и способности мыслить, достаточно было и крошечной, переливчато звенящей шавки.
Видения подстерегают меня последние часы, словно кризы сумасшедшего. Когда до церкви отца Александра оставалось не более ста метров и я уже видел чернеющие на фоне фиолетового неба кресты, мне почудилось, что я в лесу не один.
Наученный дурной привычкой не оглядываться по сторонам, я присел и привалился спиной к пахнущему смолой стволу сосны. И тут же убедился в том, что подозрения мои не были лишены здравого смысла. Тонкий хруст ветки, который я принял за последствия неосторожного шага, повторился, и вскоре послышался еще один. А через несколько секунд мимо меня в сторону церкви проследовала тень. Она обдала меня ароматом дорогого одеколона, и память услужливо подсказала мне, что аромат этот мне знаком.
Тень прошла, и вскоре я перестал слышать шаги. Где я слышал этот запах?.. В школе? Не может быть… Там только один мужчина — это трудовик Петр Ильич, мой интеллектуальный собутыльник, но ему и в голову не придет использовать парфюм стоимостью в тридцать бутылок портвейна. Да если бы и пришла, как раз после тридцати бутылок, то он такового не сыскал бы здесь днем с огнем. От кого еще могла идти волна одеколона табачного вкуса с оттенком орлиного дерева? Я перебрал в памяти отца Александра, Гому и на этом остановился. Это были не их запахи.
Интересно, что нужно незнакомцу в церкви в этот час?
Удалившись в сторону метров на двести, чтобы не настораживать бродящих призраков этого ненормального города табачным дымом, я закурил и около получаса размышлял над всей историей в целом. Досаждало еще то, что если я не сплю, то мне непременно нужно с кем-то говорить. Я не любитель молчаливых пауз, даже если этого требует дело. Когда была докурена третья сигарета, я поднялся и направился к храму. Небо уже начало стыдливо светлеть, а это мне не на руку. Сейчас с удочками в руках к реке повалят изгнанные из совхоза бездельники, и мое присутствие в лесу будет выглядеть глупо.
Церковь встретила меня, как обычно, тишиной и покоем. Ночью паствы здесь столько же, сколько и днем. Темнота, пустота, вакуум. И лишь скудно освещенное, зарешеченное оконце на втором этаже жилой части храма теплило во мне надежду, что святой грешник бодрствует и будить его не придется.
Я потянул ручку тяжелой двери и с удивлением обнаружил, что она открыта. Хотя зачем закрывать? Сюда никто не ходит, разве что обворованные и избитые бывшие вице-президенты с доходом в восемьдесят тысяч долларов в месяц. Но я закрою, потому что в добропорядочность местных жителей уже ни на грош не верю. Я верю в то, что от них можно ожидать всякого. Прислонив дверь к коробке, я медленно задвинул тяжелую щеколду. В любом случае свидетели моего разговора с хозяином этого заведения мне ни к чему.
Вдохнув восковой дух свежеотлитых свечей, я прошел по лестнице и собрался уже подниматься, как вдруг странный звук в глубине храма заставил меня замереть на месте…
Хочу сразу сказать: в призраков, святых, ангелов-хранителей и даже воскресение я не верю. Из этого следует, что моя вера не распространяется и на чертей, демонов и фурий. Но когда этот звук прозвучал в тишине и под пятнадцатиметровыми сводами, мне стало немного не по себе. Такое впечатление, что кто-то двинул стол посреди церковного зала…
Я находился в жилой части, и это не церковь. Эхо разнеслось под сводом. Чем можно заниматься в половине пятого утра перед иконостасом, в окружении наблюдающих за тобой ликов?
Ватные ноги, не дослушав моей команды, сами стали спускаться с лестницы. Через полминуты я был уже у дверей, которые ведут к тыльной части иконостаса. Если войти, то я тут же своим праздным интересом охвачу и священный алтарь, и все, что относится к разряду христианских таинств, укрытых до поры от глаз людских. Отсюда во время службы появляется священник — я видел это по телевизору во время Пасхи в храме Христа Спасителя.
Приоткрыв дверь, я заглянул внутрь.
То место, куда я проник, было погружено во мрак. Лишь сквозь щели иконостаса различались скромные полоски света, и это было не что иное, как свет висящих перед иконами лампад.
И снова этот звук!..
Когда пол снова скрипнул, у меня невольно дрогнула рука.
Мама дорогая, да что там может происходить?..
Стараясь ступать мягко, я приблизился к двери, ведущей в зал, и тихо ее отворил.
И ужас сковал мои члены.
На стуле, посреди хищно освещенного зала храма, сидел отец Александр…
Глава 21
Он сидел, привязанный скотчем к стулу, руки его были намертво прикручены к подлокотникам, а ноги — к ножкам. Я смотрел в лицо священника, и меня сковывал ужас. Лицо и борода его блестели от крови, а пальцы рук… Я сглотнул слюну, когда понял, что на половине его пальцев не хватает ногтей…
Рот священника был заклеен обрывком того же скотча, а в глазах стояли слезы…
