Жизнь — вот она. Я могу даже протянуть руку в окно, чтобы пощупать этот свободный, пропитанный моросью воздух. Но я не могу ею воспользоваться. И на коленях моих лежит некто, дороже кого я не имел за все свои двадцать восемь лет.
И тут я увидел то, от чего шкура моя заходила ходуном, — да простят меня мастера современной прозы за такую ремарку! — в десяти метрах от изувеченной «Волги» стояло никак не меньше десятка зрителей, один из которых даже ел мороженое!..
Они с невозмутимым спокойствием смотрели то на меня, беспомощного, словно рассуждая, удастся ли мне просунуть в окно свою девку или нет, то на корму «Волги», просчитывая, успеет ли девка выпасть из окна раньше, чем машину разнесут в клочья сорок литров неэтилированного бензина.
— Да что ж вы стоите, православные?! — взревел я больше от ярости за людское скотство, чем от страха за наши с Лидой жизни. — Помогите же, мать вашу!..
И случилось чудо. Все бросились к машине. Я люблю свой народ за понимание и выдержку. Мы готовы встать как один и умереть в том же порядке, лишь бы нашелся тот, кто определил старт этой компании.
«Волга» занялась в тот момент, когда я был уже на земле. Раздался первый хлопок, предвестник хлопка основного — это превратился в клуб пламени фильтр очистки топлива, и я посмотрел на продолжавшую лежать в салоне Лиду. От страшной смерти ее отделяло ровно двадцать секунд. Столько времени требуется огню, чтобы воспламенить сочащийся всеми пробоинами бак…
Толпа как по команде ринулась от машины. Даже несведущие в устройстве двигателя и топливной системы граждане провинциального городка догадались, что вспышка — последнее предупреждение.
Дико заревев, я нырнул в салон, рассекая себе затылок об острую, как бритва, сломанную кромку двери, и схватил Лиду так, как хватает рассеянную косулю разбуженный в январе медведь.
Мгновение, другое — и ее голова вместе с беспомощно вытянутыми руками показалась на улице.
Еще секунда, и я выдернул ее по пояс.
Еще две — и ноги ее, скользнув по облупленной двери, упали наземь.
Я подсел под нее, поднял, морщась от боли в колене, и побежал… черт знает куда. Я видел лишь зрителей, благоразумно удалившихся от перспективного взрывного устройства на сотню метров, и желал приблизиться к ним хотя бы на четверть расстояния…
Взрыв застал меня в десяти метрах от машины.
Получив толчок в спину — словно кто-то нечаянно врезался в меня при падении, я ощутил дикий жар на шее и затылке. Взрывная волна, пахнущая сладкой вонью не до конца сгоревшего топлива, опалила меня, как куренка, и уронила на землю.
Я ждал земли, но она все уходила вниз и не думала со мной встречаться. Когда я понял, что падаю в кювет с проезжей части и что Лида, вывалившись из моих рук, катится вниз, я вдруг почувствовал тошноту.
Небо дважды перевернулось перед моими глазами, красно-черное солнце два раза описало круг и потухло…
Глава 19
— …ой?
— А куда он денется? Конечно, живой!
Открыв глаза, я уяснил для себя только одно — я их не открыл.
— Я ничего не вижу, — тихо и неожиданно для себя жалобно произнес я. Мысль о том, что ослеп после взрыва, пронзила мой мозг. А понимание, что я не успел как следует за эти дни запомнить Лиду и теперь я могу позабыть ее черты, почему-то взволновало меня в первую очередь. — Почему я ничего не вижу?!
— Потому что кровь ресницы слепила! — проголосил кто-то наверху, и в тот же момент я вздрогнул от неожиданного прикосновения — кто-то стал протирать мои глаза едко пахнущей тряпкой, словно это были не глаза человеческие, а автомобильные фары.
Вскочив насколько мог лихо, я помог себе руками, размазал по лицу остатки масла и сажи и сейчас был похож, наверное, на вождя племени, приготовившегося к войне с другим кланом.
И теперь, когда я имел возможность видеть то же, что и другие, я уяснил три вещи: Лида жива и сейчас приводится в чувство какой-то девчонкой из толпы; «КамАЗ» стоит у края обочины с погнутым, мать его, бампером и номером на нем; и третья — над «Волгой» уже спокойно струилась дымка, как над поросенком, позабытым с вечера на костре и оттого сгоревшим до костей. Она имела такой скорбный вид, словно зажигал этим утром на ней не я, а Сенна.
Догадавшись, наконец, что мешает мне видеть картину целиком, а не фрагментами, я оттолкнул надоедливого молодого человека, продолжающего протирать мне глаза платком, смоченным в пиве, и бросился к девушкам. Между ними уже шла довольно непринужденная беседа, и, не имей Лида крови на лице и не воняй кругом сгоревшим железом, можно было подумать о том, что Лиду расспрашивают, как ей удалось закадрить такого смешного чувака, как я.
— Ты… как? — спросил я, тут же почувствовав себя микроцефалом. Ка?к она, если ей только что чудом удалось избежать смерти? Как она может чувствовать себя с кровью на лице и шоком, который еще не прошел?!
Она посмотрела на идиота. Смотрела долго, старательно, словно видела впервые. Я никогда не думал, что так долго можно смотреть на человека. А потом вдруг вздохнула… и протянула ко мне руки. Сжав девушку в своих объятиях, я услышал за спиной: «Скорая» приехала, а вон и менты.
Выбравшись из цепких объятий девушки, я вдруг вспомнил о том, что пропустить нельзя было ни при каких обстоятельствах.
Добравшись до «КамАЗа», я распахнул водительскую дверцу — в этой махине черта с два что заклинит, разве что при встрече с «БелАЗом»! — и увидел… невозмутимо спящего мужика. Привалившись боком к спинке и уложив голову на ее верхнюю часть, он причмокивал и всем своим видом показывал, что литр водки для него — раз плюнуть.
Он вылетел из кабины как пробка.
К тому моменту, как два «телепузика» с надписями на спине «ДПС» подбежали к месту нашей встречи со спящим «камазистом», последний уже успел заработать перелом носа и несколько выбитых зубов.
Меня скрутили, его скрутили, и теперь мы имели возможность лишь: я — с ненавистью смотреть на него, а он — плеваться. Выходило у него не очень. Сначала вывалились зубы, а к тому моменту, когда он настроил свой «брандспойт», лейтенант в смешном толстом бушлате уже прижал его к земле. Так что всю кроваво-слюнную жеванину в лицо получил именно он. Вероятно, именно этот фактор и сыграл решающую роль через час, когда стало ясно, что кого-то из двоих после экспертизы нужно непременно отпустить.
У меня Костомаров никаких промилле, понятно, не нашел. Он лишь смотрел на всех округлившимися от изумления глазами, косился на свои залитые кровью и заляпанные машинным маслом рубашку и брюки, надетые на мне, и хлопал ресницами, как молодой олень. Я его понимаю. Несколько часов назад мы попрощались навсегда.
В крови «камазиста» никаких промилле не было. Там булькал чистый спирт. Наш с Лидой несостоявшийся убийца был пьян не просто де-юре, он был совершенно невменяем де-факто. И потому был немедля взят под стражу, хотя ему на это было по-прежнему совершенно наплевать, что он тут же и продемонстрировал, украсив очки миловидной дознавательницы накопленной за время допроса слюной цвета заката.
Но это случится только через час. А сейчас, когда меня сдерживал второй милиционер и я рвался к пьяной скотине, «камазист» вдруг уставил в меня совершенно безумные глаза, в которых не было ни капли разума, блеснул зрачками, закрывшими радужную оболочку, и дико расхохотался сквозь поредевшие, покрытые кровью зубы.
Этот хохот стоит в голове моей до сих пор. И я до сих пор вижу эти глаза и зубы, скользкие даже на вид от сочащейся по ним крови…
Метнувшись к девушке, я упал перед ней, лежащей на носилках, на колени и схватил за лицо.
