свободную руку…
Отточенное до остроты бритвенного лезвия полотно скальпеля без звука рассекло гортань Ханыги почти до самого позвоночника. Едва рука завершила полукруг движения по своей орбите, из огромной раны, не оставляющей ни единого шанса на жизнь, словно под давлением помпы, хлестнула кровь…
Черная жидкость, вырываясь фонтаном из горла бывшего санитара морга, густой струей заливала все стены ванной. Неестественный цвет кафеля, который из голубого превращался в автомобильный «вишневый металлик», заставил Лютика окаменеть.
Запах крови мгновенно перемешался с запахом водки и заполнил всю ванную. Ханыга, не в силах вымолвить ни слова, дергался в углу, обводил потолок взглядом, и взгляд его имел столько же смысла, сколько имеют донышки пустых пивных бутылок. Он сжимал шею так, словно только что намазал ее клеем и с надеждой ждал момента, когда свершится чудо — она склеится. Но чуда не свершалось. Жизнь выбрасывалась из него мощными струями, заливая лица и его и Лютика бордовыми волнами. Прошло всего три секунды, а одежду всех троих участников этого страшного представления уже невозможно было различить ни по цвету, ни по фасону. С головы до ног все были залиты горячей, но холодеющей с каждым мгновением кровью Ханыги. Кровь — она, как и прочая жидкость, имеет свойство высокой теплопроводности…
Первым пришел в себя я. Моргая потяжелевшими веками и стараясь смотреть так, чтобы пахнущая железом кровь не заливалась в глаза, я вскочил на ноги… И в тот момент, когда моя рука уже пошла на замах, наконец пришел в себя и Лютик. Очнулся он за несколько мгновений до того, когда это уже перестало иметь смысл.
Его крик за секунду до того, как скальпель почти на полтора десятка сантиметров вонзился в его сердце, до сих пор стоял в моих ушах…
…Очень хочется верить, что все соседи на работе.
Оставив еще агонизирующие тела в ванной, я направился к комоду и сейчас перебирал в нем ненужные чужие вещи в поисках нужного мне предмета.
Казнь произошла с точностью до наоборот. Жертва убила своих палачей. Выбрасывая из ящиков комода постельное белье и вещи, я оставлял на них пятна крови. Каждое прикосновение к накрахмаленным вещам переносило на их белоснежную свежесть грязные воспоминания о недавнем убийстве. Чувствуя, что теряю сознание от потери крови, я с упорством маньяка искал шелковые нитки и иголку. И, когда под моими ногами образовалась уже довольно внушительная лужа крови, я их нашел. Маленькая шкатулка со швейными принадлежностями покоилась на самом дне самого последнего ящика.
Оценить характер ранения я мог только сейчас, когда стирал с руки безостановочно сочащуюся кровь.
— Только бы не артерия… — шептал я. — Господи, только бы не артерия…
Подгоняемый в ванной адреналином, я вспорол держащую меня ленту вместе с рукой. И теперь, пытаясь промокнуть ее хрустящей наволочкой, молил лишь о том, чтобы не была вскрыта артерия. И моя мольба была услышана. Глубокий продольный порез, что предстал моему взору, был рассечением мышцы предплечья и не более.
Дотянувшись до непочатой бутылки водки, стоящей на столе, я зубами сгрыз с нее крышку и направил горлышко в рот. Потом, сжав зубами край наволочки, обработал сорокаградусным спиртным глубокую рану. Затем туго перетянул ее куском простыни.
Я осмотрел себя с ног до головы. Нужно было привести себя в порядок, разыскать одежду и исчезнуть из этой, насквозь пропахшей смертью квартиры…
Пьяный, в крови, с разодранной губой и улыбкой имбецила я вышел из подъезда и направился переулками в больницу Костомарова.
Если кто из увидевших меня в этот момент и знающих толк в психологии найдет это описание неполным, тот пусть отнесет это на счет моей невменяемости.
Глава 17
Я упрямо двигался, делая крюк сразу, едва в конце улицы показывался идущий навстречу человек. Это удлиняло мой путь, но показаться людям в виде, в котором предстал избитый братьями герой Матвеева в фильме «Судьба», не считал возможным. В голове моей гудел мой последний вопрос Лютику: «Бабку-то за что?..» — и его ответ: «Какую бабку?..» Как в сонном бреду, вопрос и ответ раз за разом проворачивались в моем сознании, словно нон-стоп, и это усугубляло мое и без того беспомощное состояние. У меня и мысли не было, чтобы сразу после больницы, где мне окажут помощь, уйти в лес, выкопать деньги и уехать куда глаза глядят. Любой здравомыслящий человек так бы и сделал. Пока в городке есть Гома, покоя мне не видать. Я знал этого парня, и он скорее удавился бы на дереве, чем вернулся сейчас к Брониславу с пустыми руками. Но мысли о Лиде отворачивали меня от здравой мысли бегства, и даже страх за жизнь не изменил моего решения.
Упоминая ранее о Брониславе и наших общих делах, заставивших меня круто изменить свою жизнь, я был не до конца честен и открыт. Я скрыл одну из причин, потому что не думал, что она может играть хоть какую-то роль в моем будущем. Сейчас же, когда я едва ушел живым от его присных, упомянуть о ней придется. Тема уже прозвучала, и мое дальнейшее молчание о ней может породить кривотолки и недоверие ко мне. Причина такова. За неделю до того, как распрощаться с компанией, по просьбе Бронислава я заключил договор с питерской корпорацией, согласившейся принять на консигнацию огромную партию наших каш. Партия была столь велика, что отгрузка мгновенно очистила наши склады, а предоплата составила четыре с половиной миллиона долларов. Эту сумму питерские перечислили на счет нашей компании, но не следует верить Гоме, который устами Бронислава утверждал, что я прибыл в банк, получил все до последнего цента и после этого выступил в роли отступника или, как говорит отец Александр, дауншифтера.
Я понимаю Бронислава. Второго такого зама ему вряд ли найти. Вся политика одурачивания клиентов зависела напрямую от меня, в деле этом я преуспел, и теперь не сомневаюсь в том, что у Бронислава возникли проблемы. Уговорить меня вернуться у него не получится, а потому он сейчас руководствуется злобой и местью. Ему нужно опустить меня, чтобы этот уход от дел я запомнил на всю жизнь. Квартира, счет — это то, что нужно. А подарок мне моего же «Кайена» — просто издевка, потому что Броня не может не знать, что я его продал.
Я пытался понять, как он узнал, где я остановился, но в голову не приходило ничего путного. Были мысли, которые тревожили меня гораздо больше. Например, как объяснять сейчас Костомарову причину своих телесных повреждений. Прикинув, что врать не получится — я слишком слаб для этого, я стоически перенес все зондирования, перевязки, зашивания и уколы, и только когда замер на кровати, уже обдумывая побег, решил говорить правду.
Костомаров качал головой, пытливо рассматривал мои глаза, и только когда убедился в том, что мне действительно невозможно находиться в больнице, проводил через запасный ход на улицу.
— Вообще-то полежать бы тебе с недельку, — сказал он, придерживая дверь.
— Ты уже сегодня увидишь человека с пучком волос на затылке. Он явится к тебе в гости и будет расспрашивать о больном, очень похожем на меня. Так что какая уж тут неделька…
— Губа у тебя в порядке, просто рассечение. Сотрясения вроде нет. Но руку ты себе вскрыл изумительно, — похвалил Костомаров мои хирургические способности. — И еще, Артур… Я обязан сообщить в райотдел…
— Можешь потерпеть всего один час?
— Час — могу.
На том и расстались. Я до сих пор вспоминаю этого человека с теплом в сердце, но говорить о нем дальше не имеет смысла, поскольку я уже приближался к церкви отца Александра. Не увидев в церковном дворе ни единого прихожанина, не встретив ни одного прислужника, я похвалил судьбу за подарок и направился к покоям священника. Перед самым крыльцом мне вдруг очень захотелось увидеть Христа. Я
