Наши ценности — это то, к чему мы стремимся, то, чего мы хотим.
Мы разделяем следующие ценности (то, что для нас хорошо) на:
экономические — получение прибыли, рост объемов продаж, рост доходов, рост компании, повышение уровня вознаграждения;
социальные — уважение личности, справедливость, взаимопонимание, поддержка;
нравственные — ответственность, обязательность, добросовестность, честность;
эстетические — хорошо отлаженные системы, качественное обслуживание, хорошо сделанная работа…
Мы не понимаем тех, кто недоволен компанией, но не хочет изменений и продолжает у нас работать. Мы не понимаем тех, кто ради единодушия и спокойствия сглаживает накопившиеся конфликты и противоречия…
Смыслу этих лозунгов противостоять невозможно, ибо сие есть идеальное описание трудовой деятельности любой корпорации. Открытостью форм компания убеждает в своей чистоплотности и прозрачности, и приходящий работник уже понимает, что всю жизнь куда-то шел, петлял, и вот, наконец, нашел то, что нужно. И лозунги так крепко западают в голову человека, уже готового стать частью стада, что когда ему предлагают расписываться в других документах и когда его начинают знакомить с настоящими внутренними требованиями, он все равно будет рассматривать их в свете втиснутой в его мозг убежденности в том, что это и есть уважение личности, честность и справедливость.
Я только что подписал документ, запрещающий мне входить в двери с голубыми, желтыми и красными треугольниками. Требовать от меня подобного может только идиот, поскольку если я вечерком пройдусь по зданию компании с ведром краски, то поутру вся деятельность компании будет парализована. Дураков, желающих быть уволенными, нет, а потому все будут стоять, как бараны, и смотреть на новые ворота. Дурацкие корпоративные правила — неотъемлемая часть их бытия. Из-за непреодолимого желания подчинить коллектив и выжать из него максимальную прибыль корпоративные идиоты своими внутренними инструкциями и порядком управления деморализуют и без того обалдевших сотрудников.
Я знаю фармацевтическую компанию, принадлежащую янки, в которую меня сватали поначалу. Тамошний президент распорядился устраивать через каждые 3 часа работы оперные распевки с педагогом по вокалу. По его мнению, это должно повышать тонус и настраивать на серьезную работу.
Мне рассказывал мой приятель, что в сингапурской компании, занимающейся продажей оргтехники, президент придумал общие кофейные перерывы. Все сотрудники по сигналу бросают дела и начинают пить кофе и оживленно болтать. Перерыв длится ровно шесть минут и заканчивается тоже по сигналу. Можно себе представить: вот ты наконец-то после пяти месяцев ожесточенного сопротивления склоняешь все-таки сотрудницу компании к сексу, и уже почти стянул с нее на столе трусы, как вдруг над ухом раздается гонг и бодрый голос кричит в динамик: «Кофе! Кофе!»…
И попробуй не приди пить кофе. Уволят к бениной маме.
Так и здесь: нельзя входить в двери, помеченные краской. И я не понимаю, зачем такое разнообразие цветов, если равновелико категорически запрещено входить в дверь как с голубым, так и с красным треугольником. Наверное, красный обозначает — ну-у, за это тебе вообще кабздец!
— Будь здоров, Молчанов.
— Я всегда здоров. Ты тоже береги себя, Чекалин.
Мы оба знали, что каждый из нас знает — это было предупреждение: мне не стоит больше ломать голову над тем, кто такая Милорадова. Дверь с цифрой № 14 охраняется достойно. Мы оба знали, что каждый из нас знает — Молчанов не живет в квартире № 15. Тогда кто там живет и чьи это, черт бы их побрал, хомяки?!
Стоило ли сомневаться в том, что через два часа я опять окажусь в этом доме и на этом этаже?
Конечно, я приехал сюда снова.
Перескакивая через две ступеньки, я поднимался по знакомой лестнице. Вот рыба, вот картошка, вот окно, проем которого загораживал в начале девятого Молчанов…
Если дверь сейчас откроется и я увижу его на пороге, я скажу: «Слава богу, ты дома. Я забыл у тебя свой „паркер“.» Не зря же я оставлял его на нижней полке журнального столика. Если Молчанов будет в трусах и челюсти его, перемалывая котлету, остановятся, а после, когда мы пойдем в комнату, заработают снова, если я не увижу в квартире никого больше, а еще лучше — увижу какую-нибудь бабу, то вопрос с квартирой будет наполовину решен. Значит, начальник службы безопасности СОС по случайности, которая бывает один раз на миллион случаев, поселился в десятимиллионной Москве именно в тот дом, и в квартиру именно на той лестничной клетке, где проживает женщина, которой ежегодно и уже в течение многих лет спускается по три с половиной миллиона долларов. Я не верю в такого рода совпадения, особенно в Москве, но убеждение заставит меня забыть запашок, исходящий от одного малого и полностью соответствующий обстановке этой квартирки.
Позвонив в дверь, я ждал около минуты. Какой-то гад, сидящий внутри меня, стучал ножкой по дну моей души: «Еще, еще звони!» Я позвонил еще, и раздались шажки. Так ходит старушка, потерявшая мужа в роковые тридцатые, или старик, подставивший всех в тридцатые, и потому уцелевший. Шорк-шорк, шорк- шорк…
— Кто?
— Ты воду в кухне закрыл?!
Я постарался, чтобы в этот крик была вложена вся ненависть великого московского коммунального индивидуализма.
Шорк-шорк, шорк-шорк…
Пресвятая богородица, он не открыл, а пошел смотреть кран… Больше, Чекалин, так никогда не делай. Это не одесский квартал, где тебе сразу открыли бы и крикнули в лицо: «Специально так завинтил, чтобы и у тебя не шла!»
— Закрыл.
Но я уже был готов к этому. В глазок меня не разглядеть, потому что никакого глазка нет, и я могу назваться даже Лужковым.
— У меня на кухне потоп! Сейчас вызову милицию и будем ломать дверь!
— Подо мной Николай Степанович живет, — робко возразил человек, намекая на то, что голос мой по тембру несколько отличается от голоса Николая Степановича.
— У него инфаркт! Устроил ты ему в кухне Царское Село, негодяй!
Он все-таки решил открыть. Видимо, отталкивался он от того, что воры не могут знать про Царское Село. На том и погорел.
Едва дверь приоткрылась на длину цепочки, я тут же врезал по ней ногой и на лестничную клетку вылетел тапок.
Войдя, я осторожно притворил створку, и на тот случай, если, помимо молодого человека, в квартире находятся нежелательные мне персонажи, громко произнес:
— А где Молчанов? Я тут перо золотое забыл.
Обойдя квартиру и не найдя Молчанова, я смахнул со столика предусмотрительно позабытый «паркер» и вернулся в прихожую.
Человек сидел на полу, кашлял и мацал себя по ляжкам. Он искал карман, в котором находится ингалятор. Вернувшись, я разыскал его брюки и вынул баллончик. Этот парень еще тогда, в лифте, показался мне нехорошим. В смысле — очень больным. А сейчас, прыская себе в рот, он и вовсе выглядел не жильцом.
Ожидая, пока он отдышится и обретет способность мыслить после нокаутирующего удара дверью, я обошел жилище, не забыв заглянуть на кухню, и успел его как следует оценить. Это очень интересная квартирка, и не нравится она мне тем, что в ней, как и на том свете, можно встретить и убийцу, и убитого.
— Кто вы? — Исхудалое тело в мятых трусах, лохматая голова, торчащая из ключиц, как елка из треноги, проступающие ребра и белесая кожа — вот что имело способность говорить и нажимать кнопки этажей в кабине лифта.
— Это неважно. Где Молчанов?
