необходимости в чистое поле можно вписать имя многих, кто проработал в СОС больше трех месяцев, потому что три месяца — это тот испытательный срок, на который принимается новый сотрудник. Если СБ во главе с Молчановым и директор департамента по истечении девяноста дней разглядят в работнике правильный стерженек, они поставят визу, и эйчар заключит с работником новый трудовой контракт. Мне следовало принять это во внимание, перед тем как демонстрировать Кристине правильные человеческие устремления.
В этой компании знают, чем увлечь сотрудника. Безошибочность выбора подходов к слабостям каждого отдельно взятого фигуранта гарантирует его повиновение. И ассортимент способов давления неисчерпаем. Не подошел один — всегда есть под рукой другой. Тот не заработал, найдется третий. Я не самый лучший объект для давления. Но меня сделали в лучших традициях СОС. Я получил все, о чем даже мечтать не может среднестатистический москвич: квартира и т. д. Но новый работник не понял смысла подарков, и СОС вынуждена была ему разъяснить. Казалось бы, достаточно было одних фотографий с лифтером. Под прессом такого компромата не устоит даже убежденный стоик. Но невероятно тупой Чекалин продолжил поиск правды в чужом монастыре. И тогда его повели в квартиру Маринки, чтобы он смог почувствовать запах крови в реальном формате. Раз уж этот запашок он не смог почуять с фотографий…
И когда стало ясно, что Чекалин не просто упрям, а чудовищно упрям, перед его носом на стол выложили другие карточки.
Я привязан к СОС кровью, как привязан лилипутами к земле Гулливер. А последний аргумент был колом, который всадили мне в сердце.
Отработав день так, чтобы никто не мог упрекнуть меня в неумении держать удар, я вернулся домой. Слушая щебетание Ирины, молча поставил портфель в прихожей и, как был, в костюме и туфлях, прошел в комнату. Мне не хотелось переодеваться в домашнее, потому что не хотелось выглядеть для Ирины привычным. Слова, которые я обязан буду сейчас говорить, должен произнести не близкий, а далекий. Поэтому будет лучше, если это будет выглядеть официально. Так ей легче будет понять меня, если она, конечно, поймет. Я бы на ее месте не понял.
— Ты чего это как в офисе? — удивилась она, со смехом бросив мне в лицо кухонное полотенце.
Она рада, что я пришел, и эмоции свои выражает по-девичьи глупо.
— Нам нужно поговорить, Ира…
Она послушно уселась напротив и положила руки на колени. В глазах ее испуг. Она только что разглядела, что лицо мое серо, а глаза — как у уснувшего окуня.
— Что случилось?
Вот именно сейчас нужно говорить, и я репетировал объяснения всю дорогу. Но едва прозвучал этот вопрос, я забыл текст. И даже обрадовался этому. У меня была еще секунда, чтобы принять условия Молчанова. Но я их не принял.
— Чего бы ты не простила мне никогда в жизни, Ира?
С изумлением я понял, что несу отсебятину. Утвержденный мною сценарий куда-то затерялся, и теперь я говорю с чистого листа. И это, наверное, куда лучше…
— Что… случилось… Герман?
Я не видел ее такой встревоженной даже тогда, когда она хваталась руками за горло. В больнице ей сказали — никаких стрессов. Только покой и положительные эмоции. Полгода — только свежий просоленный воздух моря и любовь близких.
Я растер лицо, и мне показалось, что оно стало от этого похожим на печеное яблоко.
— Я люблю тебя больше жизни, Ирочка, — сипло прохрипел я, — и это верно, поскольку жизнь без тебя потеряла бы для меня всякий смысл. Но когда бы ты совершила поступок, разубедивший меня в необходимости ценить тебя больше жизни, я бы, наверное, это мнение переменил. Близкий мне человек должен понимать, что его цена зависит от любви, которую он источает. Эта любовь должна быть безошибочно чистой. Да и хватит обо мне, пожалуй. Чтобы не затруднять тебя с ответом, я объяснил тебе свою позицию. А теперь, когда ясно, что я такой же человек, как и ты, я хочу услышать твой ответ.
Она помяла в руках полотенце, и оно было ничуть не белее ее лица.
— Странно все это… Но если ты так настаиваешь… Чего бы я не простила… — Она подняла глаза вверх, и я в очередной раз, а быть может, только сейчас увидел, как они прекрасны. — Если бы у нас были дети, и ты их не любил… Я не простила бы этого. Если бы я умирала в больнице, а ты пошел пить с друзьями пиво… Я бы тоже, наверное, не простила. Если бы ты переспал с другой женщиной. Не простила бы, — и она невольно улыбнулась, представляя, наверно, насколько нелепо звучит это из ее уст. — Мне трудно говорить, Герман. Наверное, мне лучше все-таки выяснить, что случилось, а не отвечать на вопросы, которые бросают меня в дрожь.
— Один раз, Ира… — сказал кто-то, не я. — И не в нашем доме. Я противен сам себе…
Она смотрела на меня, и я не мог понять, о чем она сейчас думает. Поняла ли, что я ей только что сказал?
Она поняла. По-старчески поднявшись, с каким-то изломом в пояснице, она подержалась рукой за косяк и ушла в кухню.
Некоторое время там стучал о разделочную доску нож, а потом все стихло. Жжение в груди я попытался потушить водой. Но вода была на кухне. Туда я пойти не мог. Ванная по пути на кухню, а это значит, что я опять-таки стану свидетелем ее горя.
Оглянувшись, я увидел бар и меня повело к нему. Выдернув из початой бутылки с «Хеннесси» пробку, я выплюнул ее на пол и поискал глазами стакан. Стакана не было. Стаканы на кухне. Перевернув бутылку вверх дном, я осушил ее на треть.
Только не заходить в кухню… Только не начинать ее успокаивать… если бы сейчас строгал лук я, и она после такого признания вошла и стала меня обнимать, и говорить, что это была ошибка, я обязательно проклял бы ее и она стала бы мне омерзительна. О какой ошибке речь? Как посредством ошибочных рассуждений можно вынуть из ширинки член, вставить его в женщину и начать фрикционные движения?
С бутылкой в руке и галстуком, висящим на шее, как змея, я осторожно появился в дверях кухни. Она сидела за столом спиной ко мне и смотрела в черное окно.
— Кто она? — донесся до меня ее слабый голос.
— Римма.
Ира опустила голову. Наверное, мне нужно было расценить это как «Я так и думала». Как она услышала мое появление? Все нейроны оскорбленной женщины воспалены, и она чувствует появление предателя кожей? Я посмотрел туда, куда смотрела она, и увидел в отражении стекла свою кривую фигуру. Нейроны здесь ни при чем…
Повернувшись, она посмотрела на меня красными, мокрыми глазами. Слезы никогда не лились из ее глаз, когда она резала лук, а эта недорезанная луковица, что лежала перед ней на доске, оказалась чересчур ядовитой…
— Зачем ты мне это рассказал?
Плевать она хотела, что стресс может быть чересчур силен для ее здоровья. Она на самом деле хочет знать, зачем я причинил ей боль, хотя мог бы этого не делать.
— Это было в том кафе, где мы пили после выпуска. Я был пьян, но это не оправдание. Я изменил тебе. Это факт. И все, что ты скажешь, я восприму как должное. В любом случае я противен себе и поэтому хочу выглядеть еще хуже, — и, приставив ко рту горлышко, я продолжил пить.
— Все это время ты приходил домой… мы занимались любовью… планировали будущее… И все эти дни я жила в роли глупой женщины, позволившей себя обокрасть…
Она поднялась и прошла мимо меня в спальню.
Будь я проклят. Ублюдок Молчанов с фотографиями, на которых я совокупляюсь с Риммочкой в коридоре кабака, тут ни при чем. Они сняли меня за день до того, как я пришел в СОС, чтобы иметь на руках гарантии моей лояльности в будущем. Но они не имели бы таковых, если бы я оставался человеком.
Подняв крышку, я опустил бутылку в ведро. Пошарив нетвердым взглядом по шкафам, я распахнул один из них и вытянул за горло на свет божий бутылку армянского. Интересно, когда наступит долгожданное опьянение? Что будет завтра, я не знаю. Но сейчас я хочу быть тупым и легковесным.
