родину немедленно. Но что касается других, то здесь надо еще разобраться.
— Разобраться в чем, генерал?
Гаррис снисходительно улыбнулся.
— О, во многом, мой друг: национальность, подданство и всякие такие штуки.
— Никаких штук, — отчеканил Беляев. — Все мы граждане СССР и требуем, чтобы нас немедленно передали в руки советских властей.
Гаррис с сожалением посмотрел на него.
— Самое скверное — торопиться в таких делах или говорить за других. Мы враги насилия над личностью. И у нас есть приказ: кто не хочет возвращаться к себе, волен выбирать любую другую страну. Некоторые могут даже удостоиться чести ехать в Соединенные Штаты Америки! — Гаррис поднял палец. — Но — только некоторые, не все!
Пономаренко насмешливо заметил:
— Видимо, часовые здесь для того, чтобы мы, не дай бог, не удрали в… Америку!
— Простите, сэр, — вмешался Кент, — значит, если я правильно понял вас, мне будет разрешено не возвращаться домой, а ехать в Россию, если я выражу такое желание?
— Черт знает, что вы говорите, Кент! Это не может касаться американцев.
— Вот те на! — удивился Беляев. — Американские законы и вдруг не касаются американцев!
— Я еще не кончил, — продолжал Пономаренко. — Другой вопрос. Нам в начальники дали немца, который, быть может, еще неделю назад стрелял в американцев или русских… Что это, результат ошибки, спешки?…
— Или не ошибка, не спешка? — вставил Джавадов.
— Как много вы уделяете внимания пустякам, — примирительно сказал Гаррис. — Война окончена, надо жить, а вас занимают пустяки.
— Пустяк? — Джавадов гневно стиснул челюсти. — За такой «пустяк» можно убить!
Гаррис не выдержал и, наконец, сбросил маску. Он встал и стукнул по столу кулаком.
— Хватит!
Поднялся и Пономаренко.
— То есть как, простите, хватит?
— Хватит! — заорал Гаррис. — Этот немец на американской службе. Зарубите это себе на носу. Он будет действовать от моего имени.
— Вот теперь понятно, — тихо проговорил Джавадов. — Люблю мужской разговор. И как мужчина мужчине скажу вам, господин генерал: подлец вы!
Гаррис шагнул вперед и рванул из кобуры пистолет.
— Вот-вот, — улыбнулся Пономаренко, закладывая за спину руки, — примерно так с нами разговаривали фашисты. Правда, они не ограничивались одними разговорами. Но ведь и вы не собираетесь кончить на этом?
Генерал оставил пистолет и с ненавистью оглядел лагерников.
— Вы все дурно воспитаны. И если бы я знал…
— То что, генерал?…
— Я бы не приехал сюда!
— Логично. Война окончена. Вам не угрожает теперь перспектива встречи с вооруженными фашистами. Больше того, теперь, видимо, они ваши друзья. Самое время поговорить о воспитанности советских людей! Кстати, беседу на эту волнующую тему вы уже начинали однажды…
— Вы злоупотребляете моим терпением. Когда-то оказали мне помощь…
— Жалею…
— Что-о?
— Жалею, что оказал вам помощь!
— И я жалею, — сказал Джавадов. — Тогда слепой был. Сейчас глаза открыты: фашиста видят!
— Молчать! — Гаррис оглянулся. Солдаты придвинулись к нему. — Я ухожу. Собирайтесь, Кент. Вам нечего делать в этой компании. Здесь слишком пахнет красными.
Кент пожал плечами и не тронулся с места.
— Жаль, но мы решили выбираться отсюда вместе. Мы так свыклись друг с другом. И потом, это не такой уж плохой запах, сэр!
Гаррис в бешенстве зашагал по подвалу. Он оказался у могилы и поставил на нее ногу.
— Тогда, — сказал генерал, — пеняйте на себя, Кент. Боюсь, что вы плохо кончите. И вы все берегитесь. Мы не прощаем подобных вещей.
Пономаренко подошел к Гаррису.
— Уберите ногу, генерал, — с угрозой сказал он. — Здесь похоронен сержант Советской Армии. Он спас вам жизнь!
12
Стэнхоп, стоя за спиной сидевшего в кресле Гарриса, хохотал, держась за бока, и голос его проникал далеко за пределы кабинета военного коменданта.
— Как, — восклицал он, — как вы сказали? Повторите!… Нет, это было здорово! Держу пари, что вы выглядели там не менее глупо, чем сейчас здесь!
— Почему вам так весело? — проговорил Гаррис. — Лично я не вижу в этом ничего смешного.
Комендант был мрачен и сидел насупившись, не поднимая головы.
— Почему мне весело? — переспросил Стэнхоп. Он оборвал смех, обошел столик и уселся против генерала. — Вы хотите это знать, да? Что ж, извольте! Мне смешно, что наш доверенный и уважаемый человек оказался в положении щенка, которого больно отстегали и пинком вышвырнули за порог. Поджав хвост, щенок убрался восвояси, а теперь, повизгивая от обиды и боли, рассказывает, как дурно с ним обошлись!… Разве это не смешно, Гаррис? Видимо, вы забыли, кого представляете. Забыли о великой стране, призванной диктовать свою волю всему живому на земле.
— Я до последнего волоса предан своей стране!
— Э, мы плюем на слова и требуем дел. А вы, вместо того чтобы действовать, и действовать решительно, струсили и позволили красным в том лагере орать о своих взглядах. Ох, любопытно будет взглянуть на этот район, если военный комендант Гаррис разведет в нем такие же порядки. Или вы думаете, что мы пришли сюда для того, чтобы помогать немецким коммунистам и Советам?… Поймите же, Гаррис, я разглагольствую обо всем этом так горячо не из-за полдюжины каких-то каторжников. Дело вовсе не в них.
— В чем же оно? — спросил Гаррис.
— Я не теряю надежды вдолбить в голову военного коменданта, что он действовал как идиот. Дело в вас, Гаррис!
Комендант испуганно посмотрел на собеседника.
— Во мне?…
— Именно. Вы начинаете походить на тех простаков, которые хотят побороть коммунизм при помощи деклараций и речей, тогда как для этого есть только одно средство — сила!… А вы вступили зачем-то в нелепую дискуссию с русскими. И они переиграли вас… Что касается этого Кента…
— Он-то и заварил всю кашу. Он и тот русский — Пономаренко.
— Что касается Кента, то о нем мы решим ночью.
— Но что делать с другими?
— Наградить за спасение американского полковника!… Впрочем, не время шутить. Позаботьтесь о них, ведь вы не давали еще информации об этом лагере?
— Нет, он обнаружен только недавно.
— И отлично. Моя мысль вам ясна?
— Да…
