— То есть?
— С позавчерашнего дня и до сих пор к нему без конца приходят люди, звонят из американского посольства. И все разговоры вращаются вокруг нефти. Среди его посетителей появилось много новых, довольно-таки странных людей — какие-то толстяки в очках и с сигарами в зубах. Может, они замышляют что-нибудь против американцев?
— Нет, по-моему, дело обстоит как раз наоборот. Только позавчера вечером один из этих толстяков рассказывал об американцах, расхваливал их честность и благородство, их щедрость и умение дружить. У моего хозяина от радости сердце прямо таяло, и он без конца курил и пил виски.
— Что же теперь, по твоему мнению, должно случиться?
— А что ты ещё хочешь чтоб случилось? Все они из одной компании. Что может быть хуже той жизни, которой мы живём? Эх, братец, не думай об этом. Разве от этого что-нибудь изменится?
— Да, но хотелось бы по крайней мере умереть спокойно.
— А какая разница, кто из них нас съест — тот или этот? Да, милый мой Аббас, теперь я понимаю, что со мной творится. Как ты сказал, так оно и есть. Эти хождения, эти сговоры заставили меня глубоко задуматься. Как бы там ни было, но у каждого человека есть своя гордость и достоинство. Если хочешь знать правду, я не могу примириться с тем, что теперь, на склоне лет, мы попали в зависимость от каких-то американцев. Вот что гнетёт меня.
— А что, разве американцы — это плохо?
— Неужели ты забыл, какие безобразия творили они у нас в прошлом и позапрошлом годах? Как они привязывались ко всем красивым молоденьким девушкам и женщинам, забирали их с собой, совращали, а потом эти девушки бесследно исчезали.
— Ну хорошо, брат, а что тебе до этого? Они ведь нам не матери и не сёстры.
— Это правильно, но всё-таки нельзя допускать, чтобы женщину-мусульманку так позорно совращали с праведного пути.
— Да, но говорят, что у американцев очень много денег и они щедрее, чем англичане.
— Ну и что же из этого? Если бы они хотели растранжирить свои деньги, зачем им было приезжать сюда? Знай, они явились к нам потому, что зарятся на наши несчастные гроши. Э, брось ты забивать себе голову всякими пустяками. Вставай, пойдём немного прогуляемся…
Аббас вернулся домой поздно ночью. Несмотря на свою беспечность, несмотря на то, что он старался развеять тяжёлые мысли и тревогу Иззата-Оллы, сам он никак не мог заснуть. Ему трудно было разобраться в этих сложных, запутанных делах. Он был неграмотен, но всегда, когда школьники собирались вокруг его мороженицы и болтали о всяких делах, он невольно прислушивался к их разговорам. А случалось и так, что в хорошую погоду, когда кто-нибудь из клиентов доктора Тейэби в полдень или после обеда задерживался у него дольше обычного, его шофёру становилось скучно и он подходил к лавчонке Аббаса, садился и брал порцию мороженого. Обычно, если шофёр попадал сюда в первый или во второй раз, он молчал, но после трёх-четырёх посещений у него мало-помалу развязывался язык и он выбалтывал Аббасу кое-какие тайны.
От своих посетителей Аббас неоднократно слышал, что у политики нет ни отца, ни матери и что она никого не признаёт. Сначала Аббас даже думал, что политика — незаконнорождённый ребёнок или подкидыш. Затем он помял, что политика — это и есть та самая ложь, которую сочиняют сидящие там, на самом верху, люди и рассказывают друг другу.
В эту ночь в ушах Аббаса, словно похоронный звон, звучала фраза, которую он на протяжении своей жизни слышал много раз: «Политика не признаёт никого — ни отца, ни матери».
Аббас лежал в темноте и думал. Сердце его замирало, холодный пот покрывал всё тело, по спине пробегали мурашки, словно её обдувало холодным ветром, голова горела, Потом у него начали стыть руки и ноги, а в висках стучало, словно молотом.
В эту ночь Аббаса мучила бессонница. Мысли его порхали, словно воробышки в начале лета. Без всякой видимой причины ему вспоминались события, которые не имели никакого отношения ни к сегодняшнему, ни к завтрашнему дню и которые давно уже стёрлись в его памяти. Он почему-то вспомнил жену брата своего шурина, которая служила экономкой в доме одного из министров. Эта женщина вырастила четырёх, не то пятерых детей этого министра, поставила их на ноги, женила сыновей и выдала замуж дочерей. Она была посвящена во все дела и все тайны дома. Ей доверяли деньги. Если хозяин дома тайком сходился с какой-нибудь служанкой или приводил новую наложницу, она об этом знала. Она была посредницей в делах его сыновей и дочерей, она получала и передавала интимные письма хозяйки дома. Короче, она была хранилищем тайн всех членов семьи — от мала до велика. Все клялись её головой, и всё, чем они обладали, находилось в её руках.
В конце концов, после тридцати-сорока лет беззаветной службы в этом доме, её однажды нашли в постели посиневшей, с вылезшими из орбит глазами. На шее у неё была чёрная полоса, язык вывалился изо рта. С плачем и причитаниями вынесли её тело из дома и похоронили. На могиле её воздвигли кирпичный склеп.
Поговаривали, что старуха в последнее время стала бесноватой и по ночам на неё нападал домовой, который и удушил её. Но этот проклятый Иззат-Олла — чтоб ему остаться сиротой! — всегда что-нибудь придумает. Он даже сочиняет всякие небылицы про святых и про самого пророка. Так вот, Иззат-Олла, услышав эту историю от Аббаса, как будто догадался о чём-то, покачал головой и сказал: «Да стану я жертвой легковерных людей, если эту бедную старушку не задушили. А теперь говорят, что с ней расправился домовой».
Аббас спросил: «Иззат-Олла, почему ты так думаешь?»
«Моя бабушка тоже одно время была служанкой в одном аристократическом доме, — ответил Иззат- Олла, и у неё тоже к старости сработались некоторые винтики. Старуха стала болтливой и совсем не могла держать язык за зубами. Стоило ей сесть и завести с кем-нибудь разговор, как она выкладывала своим и чужим всё, что видела и слышала. Два или три раза хозяин и хозяйка, грубо отчитав её, приказали ей помалкивать. «Ты сперва пожуй свои слова, а потом проглоти, — сказали они, — а не то мы заставим тебя замолчать навеки».
Бабка моя не придала значения словам хозяев и продолжала вести себя довольно свободно. Однажды ночью, перед рассветом, она проснулась и заметила, что хозяин на цыпочках вошёл в её комнату. Внезапно навалившись на неё, он схватил её за горло и стал душить. Да упокоит господь душу бедной старушки, она была женщиной довольно хитрой и быстренько раскрыла рот, пустила слюну, похрипела немного, вытянула руки и ноги и прикинулась мёртвой.
Увидев это, хозяин дома решил, что ангел смерти пришёл на свидание к моей бабке, что с ней всё покончено. Он поднялся, ушёл к себе и сделал вид, что спит. А старуха, как только в доме всё затихло, накинула на голову чадор-намаз и босиком убежала в дом своего младшего сына».
Услышав эту историю, Аббас вначале не поверил Иззату и сказал: «Нет, Иззат, чтоб тебе умереть в молодые годы, ты хватил лишку. Разве разумный человек станет душить свою служанку, которая верно служила ему тридцать или сорок лет?» Тогда Иззат ему ответил: «Да подаст господь тебе немного ума, а мне немного денег. Разве ты не знаешь, что это племя не имеет ничего святого? Ты думаешь, они допустят, чтобы кто-нибудь разглашал их тайны? Политика этих людей именно в том и заключается, чтобы всякого, кто служит им и начинает постепенно разбираться в делах и секретах хозяина, послать в объятия праотцов, дабы на этом свете он не смог никому поведать хозяйских тайн. Не зря говорят, что политика не признаёт ни отца, ни матери».
В эту ночь подобные мысли не давали Аббасу уснуть. Он то и дело ворочался с боку на бок, обхватывал руками колени, садился, стискивал зубы, сжимал руками голову, но сон не шёл к нему.
Ещё никогда в жизни он не проводил такой ночи. Он не хотел думать, но мысли одна за другой лезли ему в голову, он не хотел ничего вспоминать, а на него нахлынули воспоминания. Не зная, как дождаться утра, он стал перебирать в памяти всё, что знал о святых, о пророке, прочитал все, какие только знал, молитвы. В — детстве мать учила его в таких случаях читать суру двести пятьдесят шестую из корана и дуть на себя. Он по крайней мере двадцать раз повторил этот стих, но легче ему не стало. Тогда он вспомнил, что его бабушка когда-то говорила ему, что если он встретится со змеёй или со скорпионом, то нужно сказать заклинание: «Шадчан, карния, карния, карни». Он сто раз прошептал это заклинание, изо всех сил дул на себя, но так и не уснул.
