изо рта и повторял всё сначала.
Издали, с другого конца коридора, доносились звуки радио. Какой-то глупец, прерываемый то и дело шумами в эфире, нёс несусветную чушь, призывая этих несчастных людей «добросовестно выполнять свои обязанности перед родиной», разглагольствуя «о честном выполнении министрами своих обязанностей» и повторяя бессмысленные речи министров в меджлисе и сенате. Наконец он дошёл до сообщения о том, что господин доктор Казаби, министр почт и телеграфа, в ответ на запрос в парламенте одного из сенаторов, подвергается ли цензуре почтовая корреспонденция, ответил: «Мы не подвергаем письма цензуре, мы их вскрываем лишь для того, чтобы проверить, нет ли там иностранной валюты».
Когда диктор произнёс эти слова, несколько человек в дальнем конце камеры вскочили со своих мест и, словно заранее сговорившись между собой, закричали: «Держи карман шире!» Часовой, который, стоя в углу камеры, наблюдал за заключёнными, нахмурил брови, стукнул о пол прикладом винтовки и гаркнул: «А ну, тихо, замолчите, подлые бездельники!» Затем, быстро высунув голову в дверь камеры, он крикнул: «Ваше благородие Абдуллахан, выключите радио, эти оборванцы недостойны слушать его!»
В камере снова воцарилась тишина, но тут до слуха заключённых донёсся новый звук, звук, которого до сих пор здесь никто не слышал. О природе его у каждого из заключённых было своё мнение. Один полагали, что где-то в углу скребётся мышь, грызёт доску, подмётку гиве, косточку или ещё что-нибудь; другие — что под осыпавшейся штукатуркой ослабли гвозди, которыми прибивали дранку, и дранки трутся друг о друга. Каждый думал по-своему.
Плешивый Аббас был смышлёнее других. Он стал всматриваться в ту сторону, откуда доносились звуки, и увидел, что старик, которого только что привели в этот земной рай, клюёт носом, но когда он внезапно выпрямляет голову, его искусственные зубы, которые от долголетнего употребления, видимо, истёрлись и расшатались, ударялись друг о друга и издавали этот сухой дребезжащий звук, вырывавшийся из его полуоткрытого рта.
Аббас пристально вгляделся в лицо старика.
Господи помилуй, до чего знакомо ему лицо этого человека! Где же он его видел?
Ему были знакомы не только подтянутый подбородок, впалые щёки, большие торчащие уши, приплюснутый нос, седые борода и усы старика, которые, наверное, два-три месяца назад были окрашены хной, но и вылинявшая, грязная шапка, некогда чёрная, а теперь отливавшая всеми цветами радуги, его клетчатый, обтрёпанный, из английского сукна китель и синие миткалёвые брюки с двумя большими латками на коленях, из которых одна была коричневая, а другая чёрная. Тонкие пальцы с опухшими суставами, которыми старик опирался о пол, чтобы не потерять во сне равновесия, — всё это Аббас видел, видел не раз, а сотни, тысячи, бог знает, сколько тысяч раз, будто бы он и этот старик были соседями, жившими стена в стену, друзьями, которые вместе ходили и в баню, и в сад, делились друг с другом своими горестями и самыми сокровенными тайнами или затевали жаркие споры.
Господи, да неужели это Мешхеди Мохаммед Голи Йезди — слуга господина Ахмада Бехина Йезди, дорогого друга, доверенного лица и сотрудника уважаемого господина доктора Тейэби, известного депутата меджлиса? Нет, это невероятно! Разве может Мешхеди Мохаммед Голи попасть в такое место? Разве могут привести сюда и поместить вместе со всеми этими оборванцами слугу влиятельного человека, имеющего столько связей и знакомств? Ведь неприкосновенна даже каждая вошь господина доктора Тейэби, не говоря уже о его слуге, который поливал воду ему на руки, открывал ему двери дома, постоянно ожидал за дверью его прихода и ухода, вводил его в дом и провожал его из дому.
Нет, конечно, это невозможно! Но вместе с тем нельзя сказать, что это не он. Положим, в лице можно ошибиться, но одежда! Ей-богу, это те самые брюки, в которых ходил Мешхеди Мохаммед Голи, когда Аббас ещё жил на свободе в квартале Сарчашме и продавал своё мороженое и мужчинам, и женщинам, и взрослым, и детям. Это тот самый пиджак, который Аббас видел на старике на протяжении целых десяти лет. Сам Мешхеди Мохаммед Голи частенько рассказывал ему, что этот пиджак был привезён в подарок его господину одним из членов свиты после первой поездки Мозаффар-од-Дин-шаха[92] в Европу. Ну да, конечно, это и есть Мешхеди Мохаммед Голи. Клянусь богом, клянусь всеми святыми, клянусь пророком — это он! Это тот самый Мешхеди Мохаммед Голи, добрый приятель нашего Аббаса, во все тайны которого Аббас был посвящён.
Этот сгорбленный старик, стоящий одной ногой в могиле, имеет любопытную способность везде и всюду быть помехой. И здесь, в этом доме, куда люди приходят собственными ногами, а уходят на чужих плечах, Плешивый Аббас должен будет каждую ночь и каждый день, хочет он того или нет, быть собеседником этого проклятого, уродливого йездского старика.
Господи помилуй, разве у него мало горя без этого? Здесь Аббас снова вспомнил свою покойную мать. Да упокоит господь её душу, стоило ей, когда в их дом, приходил кто-нибудь из соседок посудачить, пожаловаться на мужа, на детей, и чтобы не опозориться перед гостьей, насыпать горсточку семечек — дынных, тыквенных или подсолнечника — на выцветший подносик, как в этот самый момент проклятый Аббас появлялся словно из-под земли. Каждый раз, чтобы поставить мать в неловкое положение, он пускался на одну и ту же хитрость. «Мамочка, — спрашивал он, — у тебя не найдётся чего-нибудь поесть?» Он задавал этот вопрос для того, чтобы не получить хорошей затрещины, если он приблизится к подносику, рассчитывая, что мать, постеснявшись постороннего человека, даст ему немножко семечек.
Мать обычно бросала на него гневный взгляд, затем обращалась к гостю, как бы моля извинить её и посочувствовать ей, и цитировала слова какого-то поэта: «Не было в моей жизни ни одной минуты, которую я прожил бы спокойно!»
И сейчас, увидев этого йездского старика, Аббас невольно произнёс эти же самые слова: «Не было в моей жизни ни одной минуты, которую я прожил бы спокойно!»
Он вспомнил, что на протяжении целых двадцати лет— и в годы, когда он ещё не был женат, не имел детей и был в полном смысле слова холостым, и после, когда он женился на матери своих детей и завёл кое-какое хозяйство, каждый раз, когда в его лавку входила молоденькая девушка или полненькая, свеженькая замужняя женщина, или вдовушка, или молоденькая подёнщица, чтобы съесть порцию мороженого или тарелочку сладкого рисового киселя съесть спокойно, не торопясь, в ту же минуту словно из— под земли появлялся Мешхеди Мохаммед Голи Йезди приближённый слуга господина Ахмада Бехина Йезди! Под каким-нибудь предлогом он влезал в лавку, и было совершенно невозможно, выражаясь словами господина старшего надзирателя Рахима Дожхимана, заставить его убраться вон или, выражаясь словами гуляк, отшить его.
Но здесь, в тюрьме, не было ни супа, ни плова, здесь не раздавали халвы, сюда не приходили девушки и женщины. Здесь все двери, все входы и выходы находятся на запоре, и не всякий человек может явиться сюда в любой момент, когда ему этого захочется. Несомненно, этот старик явился сюда с какой-то подлой целью. Ведь всем жителям квартала известно, что господин уважаемый доктор Тейэби — депутат от города Йезда — на протяжении многих лет обучал своим подлым приёмам этого демона. Наверное, ему надо что-нибудь выведать или кого-то обмануть.
Плешивый Аббас страшно жалел, что его место в камере находится далеко от старика и он не может выяснить истинной причины его появления здесь, выпытать у него всё, заставить признаться. Он знал, что Мешхеди Мохаммед Голи имеет привычку каждый день глотать три шарика опиума. Если кто-нибудь даст ему два-три таких шарика, это лучше всяких денег раскроет его болтливый рот и развяжет ему язык и тогда всё, чему его обучил его хозяин, всё, что он узнал от своей святыни господина доктора Тейэби, он выложил бы Аббасу. Но как подойти к старику? В этой великолепной гостинице, принадлежащей шахиншахскому правительству Ирана, полной всяких удобств и благ, чистоты и порядка, всякий, кого приводят сюда, в этот рай, сразу же получает освободившийся уголок прежнего владельца, тело которого находится в это время в руках мойщика трупов. Над головой вновь прибывшего наклеивают клочок бумаги, и несчастный, пока он жив, не имеет права сдвинуться с этого места и лишь изредка, уплатив определённую сумму или сунув в руку какого-нибудь простофили, вроде длинного Рамазана, за душой у которого нет ничего, немного опиума, горсточку леденцов или пачку сигарет и надавав ему всяческих обещании, может получить разрешение растянуться где-нибудь на солнышке. Впрочем, вы сами видели, что чаще всего подобные дела кончаются скандалом: господин старший надзиратель Рахим Дожхиман подзатыльниками и пинками внезапно будит задремавшего было человека и водворяет несчастного на место. Как можно при таком положении дел допустить мысль, что Аббас, рискуя жизнью, осмелится хотя бы на один сантиметр приблизиться к этому никчёмному, грязному старику? Да разве можно так рисковать своей жизнью? Разве он подобрал свою
