и орали под луной. Дело как раз близилось к полнолунию.
— И так глупо ведет себя человек, который отказывается прикасаться к дверным ручкам в ресторанах, потому что боится заразиться какой-то ужасной хворью, — сказала мне Эллен по пути назад.
Однако он был склонен и к внезапной депрессии. Артур по нескольку дней оставался в своей комнате, не приходил на занятия доктора Тиндли, не присоединялся к нам за ужином, не отвечал на телефонные звонки Эллен и пьяные уговоры Хауи. До этого времени я никогда не сталкивался с депрессией, поэтому просто рассматривал поведение приятеля, как задумчивость и уход в себя — может быть, слишком изощренные и лишенные простоты. Я представлял, что так вели себя По и Милтон — это была роль гения- сумасшедшего, который отрезает себя от мира, этакого одинокого волка, Христа в пустыне, святого Даниила на столпе… Арта в спальне.
Артур завяз и в прагматизме, и в мистицизме. Он проникся их идеями, твердо верил в существование призраков и злых духов, презрительно относился к физикам и астрологам. Его злили любые заговорщики- теоретики, он помещал их в одну категорию с религиозными консерваторами, борцами за защиту окружающей среды, вегетарианцами и противниками войн.
Арт сделался заклятым врагом клуба политических активистов, существовавшего в Абердине. При любой возможности мой приятель бросал им вызов. У них имелась будка перед Гаррингер-холлом. Стояла она там все время, только работала не всегда. Напротив находился стол республиканцев, также действовавших на территории университета. Артур всегда спорил с ними во время их мероприятий в университетском дворе, например, когда они протестовали против торгового эмбарго, наложенного США на определенные страны Ближнего Востока. К ним часто присоединялся Хауи и во время различных мероприятий орал: «Да здравствует Карл Мартель!»
Я быстро понял, что ревностный, почти фанатичный поиск Артом неизведанного в большой мере объясняется влиянием профессора Кейда, а также отчаянием из-за своих собственных ограничений. Он заявлял, что придерживается учения Гурджиева, но тут было нечто большее. Артур не дотягивал до гениальности — его темперамент не допускал необходимой эмоциональной зрелости, присущей всем мировым умам. Я считаю, что он это знал, и думаю, это приводило его в ярость, а иногда в подобном состоянии Арт мог выйти за границы, которых мог достичь в нормальном состоянии.
Мы оба отличались большим трудолюбием и несгибаемой этикой при подходе к работе, но сангвиническая жестокость и свирепость Артура почти больше ничего не допускали. Если я мог закрыть книги и забыть о них, очистить голову, погуляв у пруда или поиграв с Нилом на заднем дворе, то Арт не мог отключиться. Любая проблема требовала внимания двадцать четыре часа в сутки. Арт оказывался в дурном настроении. Затем, после решения проблемы, следовал подъем. Но эти вспышки радости, словно «римская свеча», вскоре исчезали — как только появлялись новые сложности. Именно поэтому я думаю, что алхимия идеально подходила моему приятелю. Она вечно ускользает, дразнит, она плодотворна, порхает на границах видения, ее невозможно ухватить окончательно.
Особенно хорошо запомнился один ужин в начале декабря. На нем присутствовали Арт, доктор Кейд и я. На центральной электростанции Фэрвича сгорел трансформатор, мы сидели без электричества и поэтому зажгли в столовой свечи.
Голубые глаза доктора Кейда сияли в пламени свечей, он пил красное бургундское вино и говорил на свою любимую тему ограниченность интеллекта.
— Я не спорю о том, как далеко мы зашли благодаря науке и рациональному мышлению, — сказал он. — Но я предупреждаю тех, кто считает науку единственным образцом истины, как предупреждаю и религиозных фанатиков, которые слепо придерживаются веры, проповедуемой различными церквями. В конце концов, и религия, и наука — это рабы человека, они могут дать ровно столько, сколько позволят оковы.
Арт сидел, откинувшись на спинку стула, руки лежали на коленях. Он неотрывно смотрел на доктора Кейда.
Доктор Кейд снова отпил вина.
— Агриппа говорил об оккультной добродетели, — продолжал он. — О необъяснимых, неизменно сильных стихиях, влияющих на человеческое существование. В чем они живут? В деревьях, камнях, огне и кометах. В крике животного и шелесте ветра в чаще. Агриппа знал, что человеческий интеллект и разум в одиночку не способны определить эти сильные свойства и характерные особенности. Это могут сделать только опыт и интуиция. Он отрицал понятие абсолютной истины, верил, что человек способен добиться полного и всеобъемлющего понимания Вселенной через веру и труд. Но, конечно, были и другие, кто считал, что путь к абсолютной истине ведет к прямому познанию Бога. А если этого добиться, то можно достичь бессмертия. Вы помните спор Буридана и Оресма, Артур?
— Преходящая достаточная истина против достигнутой опытом полезной истины, — сказал Арт. — Обе — просто вариации стремления к абсолютной истине.
Доктор Кейд кивнул:
— Алхимики считали возможным заглянуть за пелену Вселенной и увидеть вечное знание. Что представляет собой философский камень, как не высшую мудрость, конечную цель эмоционального и интеллектуального совершенствования? Это рассматривалось, как прямая дорога к Богу. Трансмутация базовых металлов в золото отражала трансформацию алхимика.
— Это был короткий путь, — заявил Арт. — Алхимия являлась идеальной связью между священным и обыденным.
— Это одна из интерпретаций. — Доктор Кейд покрутил бокал в руке, держа его за ножку. — Найди философский камень, и все тайны Вселенной падут к твоим ногам. Конечно, при изучении Средних веков может возникнуть искушение поверить во многие абсурдности той эры. Ведь их так уверенно представляли самые прославленные умы того периода. Наш современный эмпиризм может иметь тот же эффект и заставлять нас упорно держаться за неизведанное, словно детей, которые просят родителей рассказать им про призраков. Мы жаждем тайны и тайного знания. Так мы чувствуем себя особенными и сильными.
— Значит, вы не верите, что философский камень существовал? — спросил Артур.
Кейд сочувственно улыбнулся.
— Я выбрал рациональный взгляд на мир, — сказал он. — И к моей радости мир и предстает таким. Все остальное — вера, от которой мне нет пользы.
Я считаю это оправданием последующих действий Арта. Он был человеком веры. Несмотря на все свои недостатки, мой приятель держался за веру дольше, чем кто-либо, кого я знал.
Я вылез из ванны, закутался в предоставленный гостиницей халат и тихо вышел в гостиную. За окном рассвело, свет падал на голубой ковер. Арт сидел за письменным столом. Рядом стояла чашка с кофе, от которой поднимался пар, перед ним лежала книга Малезеля. Артур накинул на плечи одеяло и все еще оставался в одежде, в которой был вчера, за исключением одного носка.
— Мы полетим на четырехчасовом самолете, — объявил Арт, продолжая сидеть спиной ко мне. — Я договорился с гостиницей. Нам разрешили остаться в номере до трех.
— Я думал, что мы посмотрим достопримечательности, — сказал я.
— Времени нет, — ответил он. — Семестр начинается через неделю. Мне нужно это перевести, самое позднее, к среде.
Он потягивал кофе. Я заметил пустую бутылочку мятного ликера рядом с кофейной чашкой.
Я оделся. Поглощенный работой Арт не обращал на меня внимания, даже когда я надел пальто и шапку. Он поднял голову, только когда услышал, как я трясу ключом от номера.
— Ты куда-то собрался? — удивленно спросил Артур. Под глазами у него выделялись темные круги.
— Я хочу посмотреть Градчаны, — ответил я.
— Но у нас столько работы. — Он уставился в книгу, потом на ключ у меня в руке. — Мне требуется помощь с переводом. Я думал, что ты меня сменишь на каком-то этапе, дашь моему мозгу отдохнуть…
— Ты раньше здесь бывал, — сказал я. — А я нет, и хочу…
— Хорошо, хорошо. Не надо речей, пожалуйста. — Он отвернулся. — Попроси у портье на выходе прислать завтрак в номер — яичницу-болтунью из трех яиц. Не зажаривать. Еще — ржаной хлебец, большой
