«Ланч с пивом 0,8$: автобус (в оба конца) 0.2$; марки 0,39$; Спинни 5$; 2 акварели, Адамс, 15$».
Только пятнадцать? Но ведь я отчетливо слышал: двадцать пять… Однако прежде, чем я успел огорчиться, Мэтьюс вышел из кабинета и протянул мне именно столько, сколько сказал: две десятки и пятерку. Я стал благодарить, но он остановил меня:
— Не стоит благодарности. Кто знает, Адамс, быть может, это я вас когда-нибудь буду благодарить. — Он улыбнулся, и улыбка была неожиданно застенчивой. — Понимаете, беда в том, что никто, в сущности, не пишет сегодняшнюю жизнь или хотя бы не столь давнее прошлое, словом, век, в котором мы живем.
Я пробормотал что-то насчет Бентона и Джона Стюарта Карри, но он помотал головой.
— Нет, Адамс, невозможно понять свой век, вглядываясь лишь в пейзажи.
Должно быть, вид у меня порядком ошарашенный и не очень согласный, потому что Мэтьюс осуждающе кашлянул.
— Позвольте дать вам совет, мистер Адамс. Мир битком набит пейзажами, и наша галерея тоже — нам тащат их дюжинами. Неужели вам охота затеряться в этих толпах пейзажистов? Напишите-ка мне лучше портрет этой девочки из парка. Я куплю его у вас. Его и все, что будет в том же роде. К черту мосты, мир изнемогает от мостов. Напишите портрет, каких еще не бывало, — и я сделаю вас знаменитым!
Дружески похлопав по плечу, он проводил меня до дверей.
Улица, уже подсиненная сумерками, встретила меня холодным зимним ветром. Но я шагал, почти не замечая холода, — в кармане моем лежали двадцать пять долларов!..
Лишь впоследствии я сообразил, почему в блокноте Мэтьюса значилась совсем другая цифра — 15. Похоже, в глубине души этот деликатный человек побаивался своей острой на язычок помощницы и не хотел выглядеть в ее глазах транжирой. Он знал, что пятнадцать долларов — красная цена для той пары акварелек, и остальные деньги выложил из собственного кармана.
Глава третья
На радостях я решил отпраздновать свой нежданный успех и отправился ужинать в «Альгамбру», ресторанчик на Амстердам-авеню — самое большее, что я мог себе позволить. И едва вошел — увидел за одним из столиков знакомое лицо. Это был Гэс Мейер, таксист, обычно поджидавший пассажиров на углу недалеко от дома, где я жил. Собственно, знакомство наше было шапочное: встретясь, мы перекидывались какой-нибудь парой фраз. Но сейчас, увидев меня, таксист приветливо помахал рукой.
— Паркуйся сюда, Мак, — кивнул он на соседний стул.
Почему «Мак», я уже не спрашивал: успел заметить, что он так называет всех знакомых. Уж не знаю, выражал ли он этим свою симпатию или, наоборот, давал понять, что все ему, в общем-то, одинаково безразличны.
— Ну, как дела? — спросил Гэс, когда я присел рядом. Перед ним стояла кружка пива и тарелка с жареными свиными ножками, возлегающими на подушечке рисового гарнира. — Фирменное блюдо, — ткнув вилкой, похвалил он. — Советую заказать.
Однако я предпочел прежде ответить на его вопрос.
— Дела идут, — сказал я. — Только что продал две картины.
Вилка Гэса замерла на полпути ко рту, он уставился на меня, не скрывая изумления.
— Выходит, зашиб деньгу?
Я кивнул и в подтверждение своих успехов заказал подошедшему официанту пиво и уже упомянутые свиные ножки.
— Надо же… — Таксист, явно еще не совсем веря, покачал головой. — Ну, смотри, не просади денежки. Положи их в банк, как нам долдонят в рекламе.
Я сказал, что о банке, увы, нет и речи, так как добрая половина заработанного пойдет хозяйке дома.
— Да, вашему брату-художнику несладко живется, — посочувствовал Гэс. — И нам, таксистам, не лучше. Мне уж давно не удается ничего отложить на черный день.
Он подцепил вилкой фирменной еды и принялся задумчиво жевать. А проглотив, сказал:
— Однажды у меня было шестьсот долларов. Но я их все истратил. — И добавил в качестве послесловия: — Часть я отдал матери.
Мне принесли заказ, и некоторое время мы молча ели.
— Превосходное блюдо, — проговорил таксист, покончив со своей порцией. Он отодвинул пустую тарелку, вытянул зубочистку из стаканчика на столе, и, откинувшись на спинку стула, стал ковырять в зубах. — В один прекрасный день мне не подадут здесь больше ни свиных ножек, ни пива, — задумчиво сообщил он. — Не хотел бы я при этом присутствовать.
— Что до меня, то я и сейчас не жажду здесь присутствовать, — на той же философской волне откликнулся я. — Ничуть не жажду — и однако я тут.
— Да, тут уж ничего не попишешь, — согласился Гэс. — В какую щель тебя заткнули, там и будешь копошиться. Вот я и спрашиваю: какой во всем этом смысл? — Он окинул свою зубочистку долгим пристальным взглядом. — Но ответа нет. Если уж родился бедным, в бедности и помрешь. А если ухитришься что-нибудь отхватить — из тебя тут же постараются это вытрясти.
Я резонно заметил, что некоторые люди, рождаясь бедными, умирают богатыми.
— Ну и что? — сделал неожиданный разворот философ из такси. — Все равно на них валятся всякие другие напасти. Нет, я им не завидую… — Он наклонился ко мне. — Ты славный парень. Мак. Положи свои деньги в банк, и когда-нибудь, когда ты встретишь хорошую девушку, все будет у вас в порядке, вот увидишь.
— Слушай, да нет у меня никаких денег! — воскликнул я, начиная уставать от этого разговора. — Нет и никогда не было. И ничего нет, кроме веры в путь, который я избрал. В свой путь — и в Бога.
— Само собой, — согласился Гэс. — Но ведь это еще не все. Разве нам не хочется порой спросить себя: а что думает обо всем этом сам Бог?
Нет, уследить за мыслью этого человека было поистине невозможно!
— Не знаю, Гэс, — проговорил я, озадаченный этим новым поворотом. — А как по-твоему — что он думает?
Зубочистка к тому времени была вконец изжевана, и мой собеседник отбросил ее в пустую тарелку.
— Хотел бы я это знать… — Он снова откинулся на спинку стула. — Знаешь, иногда начинает казаться, что Он вообще забыл, что мы тут обретаемся. Но когда становится совсем уж хреново, вдруг в какой-то момент появляется просвет — подвертывается выгодный пассажир, которому срочно надо в Джерси-сити, или какой-нибудь пьянчуга оставляет тебе всю сдачу с пяти долларов. Не то, что это заставляет тебя поверить в Бога, но, по крайней мере, напоминает, в какой стороне лежит Земля обетованная.
— Огненный столп, — с усмешкой вставил я. — Тот, что в пустыне указал путь избранному народу.
Но Гэс не поддержал шутку, сумрачно покачав головой.
— Этот путь и завел нас сам видишь куда, — заявил он, заставив меня в очередной раз подивиться непредсказуемым виражам его размышлений. — Порой я спрашиваю себя. Мак: чем же это мы, евреи, так Ему приглянулись, за что мы были избраны? Как я понимаю, Он остановил на нас свой выбор не из любезности или благосклонности, а потому, что в нас была прочная сердцевина, мы были стойки в испытаниях. И мы были нужны Ему именно такими, чтобы рассказать о Нем миру. Но мир не желает ничего слушать — ни тогда, ни сейчас. Мир бредет себе своей дорогой, а когда мы слишком докучаем ему своими откровениями, он дает нам хорошего пинка под зад. Но Богу хоть бы что. Он требует, чтобы мы продолжали нести во все концы Его слово, чего бы это ни стоило.
— А Иисус? — спросил я.
— Он тоже был еврей, разве нет? — Гэс крутанулся на своем стуле и придвинулся ко мне. — Да, он
