Мой вестовой Иван Непомнящий и взятый мной с собою израненный вахмистр Иванов устроили мне на земле постель и стали меня уговаривать поесть и лечь отдохнуть. Но было не до того. Обошел весь блок и увидел много знакомых. Сколько было всего — не знаю, вероятно, 150–180 человек.
Чем я занимался до вечера — тоже не помню, вероятно, ходил по огороженному полю. Помню, что несколько раз вызывали к полковнику, отдавали какие-то приказания, просили выбрать офицерам лошадей и седла, привозили продукты и прочее.
Здесь произошел такой случай: хорунжий Т. потерял своего вестового и просил меня вызвать к нему казака С. из такой-то сотни. Полковник через хорвата приказал удовлетворить просьбу, и через некоторое время входит казак с саквами и по всем правилам является, что, мол, прибыл по вашему приказанию. Хорунжий увидел, что хоть это и С, да не тот, а потом, подумав, сказал, что если он хочет, то может остаться. Казак не только с радостью согласился, но и просил оставить его с офицерами. Впоследствии это его спасло. Лет тридцати от роду, он был примерного поведения и за хорунжим смотрел, как нянька. Он всегда благодарил Бога за чудесное спасение. Сам он был даже не из 1-го Донского полка, а из Сибирского. Кажется, до сего времени он остается неразлучным с хорунжим Т.
Вечером было нам объявлено, что это место временное. Наступила ночь. Лагерь, в который мы заключены, назывался Вайтенсфельд. Спалось плохо — мешали тревоги за будущее и свет прожекторов. Еще с вечера нам было отдано приказание утром 29 мая быть готовыми к отъезду.
Утром, поднявшись от тревожного сна, мы увидели подошедшие камионы. К нам в лагерь пришел английский генерал с группой офицеров, среди которых был знакомый мне по первой стоянке полка командир гвардейского конно-артиллерийского полка (моторизованного) полковник Хилс. Он был требовательным в отношении порядка и дисциплины, но относился к нам доброжелательно и шел навстречу нашим просьбам. Поздоровавшись со мной, он пожал плечами и глазами показал на генерала.
Вот здесь впервые нам было сказано откровенно, что, хотим ли мы или не хотим, а будем отправлены в распоряжение советского командования. Нам было объявлено, что приказ должен быть выполнен, хотя бы и при помощи силы. Выстроенная шеренга английских солдат ждала распоряжения.
Подошли грузовые машины и приказано было садиться, но никто не тронулся с места. Генерал и какие-то его сопровождавшие начали кричать, размахивать руками и требовать от меня, чтобы я отдал приказание для посадки.
Я от себя и от имени всей группы отказался от посадки и, обратившись к своим, сказал, что наотрез отказываюсь от посадки и предоставляю каждому поступить так, как он находит нужным.
Стоявшие танки направили на нас орудия, пулеметы были в готовности открыть огонь против нас, безоружных, загнанных в загородку. Некоторые солдаты взяли на изготовку автоматы и винтовки.
Нам было объявлено, что все равно, живыми или мертвыми, мы будем вывезены, а потому, кто желает остаться живым, пусть отходит направо, а кто желает быть расстрелянным здесь — налево.
Большинство не выдержало, нервы сдали, «потеряли сердце», хотя среди них многие были хорошими, храбрыми офицерами, состоявшими под моей командой. Одним из первых вышел священник о. Евгений, за ним потянулись другие. Вдова военного врача Морозова, убитого в боях в Хорватии, молоденькая женщина, истерически смеясь, кричала:
— На родину, на родину! Нет нам жизни нигде. Проклятые! — и, разбросав вещи и ударив ногой по граммофону, побежала к машине.
Многие подходили ко мне и прощались. Некоторым я советовал, чтобы оставались, но ведь уговаривать и что-либо доказывать при полной неизвестности, что ждет нас впереди, было невозможно. Да и сам я как-то отупел, и только внутри кипела и рвалась наружу бессильная ярость и обида, даже не на англичан, а на судьбу.
Вся наша группа сбилась вместе, и к ней подошел есаул Богуш со словами:
— Поедем! Лучше умереть от русской пули, чем от английской… На него закричали и стали гнать с ругательствами.
Он ушел, и вся группа согласившихся ехать, в количестве 120–150 человек, села в грузовики, которые отошли в направлении главной дороги и остановились метрах в восьмистах от места посадки.
Остались смертники. Опять начались разговоры, а затем угрозы со стороны англичан. Сотник Меркулов подошел к генералу и попросил дать патронов по числу людей для самоубийства тут же, на глазах у него и других англичан. Его выслушали внимательно (впрочем, они выслушивали все внимательно и серьезно), но патронов не дали и, как будто бы в ответ на это, была подана команда огнеметам, стоявшим на танках, и между нами пошло
пламя, сжигая траву.
Кто-то, может быть, это был я, сказал, что лучше разойтись и сесть на землю. Разошлись кучками и в одиночку. Я уселся с моим вестовым Иваном
Непомнящим и вахмистром Ивановым, не бросавших меня ни на минуту. Мысли путались, наступило какое-то безразличие, но жить очень хотелось.
Я стал читать про себя молитвы, которые помнил, и простыми словами просил Господа и Святого Николая Чудотворца помочь и не оставить своею милостью.
Огненную струю пускали несколько раз. На нее никто не обращал внимания. Священники громко читали молитвы. Все ждали смерти и отхода в жизнь вечную.
Как вдруг, солдаты сложили оружие (по английской системе, прямо на землю). Часть из них куда-то побежала и быстро вернулась. Были привезены веревки и электрические провода. Накинувшись на первого попавшегося казака, они стали его связывать.
Меня это окончательно взорвало. Я подбежал к генералу и офицерам и стал их ругать на всех языках, которые знал, в том числе и на итальянском, большинству из них известном, так как они побывали в Италии. В это время кто-то крикнул, что лучше ехать свободными, чем связанными. Я подхватил эту мысль, понимая, что легче спастись свободному, чем связанному, и просил генерала остановить связывание, заявив, что мы поедем.
— Отдавайте приказ! — сказал генерал.
Объяснив, что связанные и брошенные в машины, мы никак не можем спастись или покончить с собой, что возможно сделать не связанными, я предложил всем садиться в грузовики. Бросив свои вещи, все потянулись к машинам.
Видя, что угрозы увенчались успехом и привели нас к послушанию не танки, пулеметы и другое оружие, а веревки, ко мне подошел английский майор и, беря под козырек, сказал, что я поеду в своем автомобиле, который уже вызван сюда. Действительно, подъехал мой «фольксваген». Трескин попросился быть шофером. Казак-шофер пересел назад, мой верный Иван взял чемоданчик с дорожными принадлежностями, поставил его в машину и влез сам с моей собакой «Карлом Ивановичем» — таксой, бывшей со мной на войне. Он не хотел отдать ее «лордам», которые просили об этом.
Я спросил бывших со мной, хотят ли они ехать к советам. Все они ответили отрицательно, а шофер добавил, что лучше умереть, чем попасть в советские руки. Решили по дороге к Юденбургу, свернуть с горы в реку. Это решение было принято единодушно.
Но здесь произошел случай, который можно назвать чудом, спасшим всю нашу группу от выдачи большевикам. Видно, Господь услышал наши молитвы и сохранил нас от пыток и унижений.
Мотор моей машины не заводился, магнето не работало — не давало искры. Здоровые гвардейцы стали весело толкать машину вперед и назад, но безрезультатно.
Нам было приказано пересесть в грузовик, а мне сказано, что я поеду с майором в его машине. Мои спутники ушли, а я остался. Майор и полковник любезно предложили мне идти с ними. Показывая на ленточки орденов, бывшие на моей груди, они посоветовали их снять и ехать без них (у меня были все степени восточных орденов, два железных креста и серебряная итальянская медаль за храбрость).
Я сорвал ленточки и бросил их на землю. Полковник нагнулся, поднял их, стряхнул пыль, аккуратно завернул в прозрачную бумажку и положил в кошелек со словами:
— Это будет большою памятью о Вас и Вашем поведении.
Тут меня охватило бешенство. Я решил не ехать. Ворот куртки душил меня, я рванул крючки и, бросив папаху на землю, заявил:
— А теперь-то уже я не послушаюсь вас и никуда не поеду! — и к этому добавил ряд оскорбительных эпитетов в адрес «джентльменов». Раздались крики и приказ:
