минеральной водой. Папа поехал в санаторий, лечился там полтора месяца и вернулся здоровым. Через год он нормально питался, работал и вел нормальный образ жизни.
Подружек у меня было немного, я им уделяла мало времени. Меня больше привлекали дома мои мальчики, с Яшей и Борей мне было интересно. Кроме того, я занималась в разных кружках.
У нас в семье к учебе относились серьезно. Никому не надо было напоминать делать уроки. Они были на первом плане. Потом все остальное.
Моим любимым предметом была русская литература. Возможно, этому способствовала преподаватель — Елена Павловна Берлин. Это была учительница по призванию. Мы все ее любили. К великому сожалению, судьба у нее сложилась трагически, о чем читайте ниже.
Была у нас еще одна учительница, которую мы любили — это Ида Львовна Гельфанд, преподавашая математику.
Мне нравилось учиться. Учителя были мною довольны. У меня были почти все пятерки. Но не долго мне довелось учиться, к великому моему сожалению. В этой школе до войны я закончила семь классов.
На этом закончилось мое счастливое детство. Я называю его счастливым, потому что тогда еще жива была вся моя семья.
В дальнейшем моя судьба сложилась так, что из детства мне пришлось перешагнуть не в юность, а в суровую взрослую жизнь.
Наступила самая ужасная ее пора — война. Любая война страшна, но Вторая мировая война началась с катастрофы евреев.
В тот день, когда германские нацисты напали на Советский Союз, — 22 июня 1941 года — трое из четырех моих братьев находились в армии: Абраша служил в Бресте, Сеня — в Ленинграде, Яша — в Волковыске.
Боря к тому времени закончил 9 классов. Сестры Оля и Ида жили своими семьями, их мужья работали. Папа был здоров, заведывал пекарней. Мама летом уже 3 года работала поваром в одном и том же пионерском лагере, начальником которого был Израель Лапидус.
В злосчастное лето 1941 года мама, Галя и я отправились в лагерь в начале июня. Он располагался в 25 километрах от Минска по Могилевскому шоссе, в местечке под названием Апчак Горький.
В первую же ночь на 22 июня немцы бомбили Минск. Город был охвачен пламенем, и зарево пожаров было видно даже там, где мы находились.
В тот же день наша семья — папа с Борей, сестры с мужьями и детьми — бежали из Минска к нам в лагерь. Они шли всю ночь, детей несли на себе, измучились. Они рассказали, что Минск в огне, толпы людей бегут из города. Папа сказал, что нужно идти к железнодорожной станции и попытаться уехать на восток. Но оказалось, что уже поздно — немцы были далеко впереди.
В лагере были небольшие домики для обслуживающего персонала. В одном из них жила мама. Там же разместилась наша семья.
На следующий день из Минска стали прибывать люди, чьи дети отдыхали в лагере. Они повторили, что Минск в огне, а на шоссе они видели немецкие танки.
Семья Лапидуса тоже была в лагере.
Зарево Минска становилось с каждым днем все меньше и 27 июня все, в том числе и наша семья, пошли обратно в Минск. Возвращаться не хотели, но другого выхода не было. Когда вышли на шоссе, увидели, как на восток шла лавина гитлеровцев: танки, артиллерия, автомашины. На них сидели немцы с самодовольными физиономиями, с засученными рукавами. Одни играли на губных гармошках, другие горланили песни. Конца колонне не было видно. Жутко и больно было смотреть на эту мощь. Такими я впервые увидела немцев.
А по обочинам шоссе обратно в Минск тащились те, кому не удалось эвакуироваться. Детей везли в колясках, несли на себе измученные люди.
Поздно вечером семья пришла в Минск и собралась в нашей маленькой квартирке.
Минск был весь в развалинах и пожарищах. Уцелели считанные здания.
Немцы вошли в Минск на 6-й день войны. На автомашинах были установлены громкоговорители. Эти машины разъезжали по городу и из репродукторов разносилось: «Juden kapputt». Каждый день узнавали: кого-то застрелили, кого-то повесили. Фашисты вводили в городе свой «новый порядок». Дети не выходили на улицу, им даже не надо было объяснять, они все понимали. Взрослые тоже старались как можно реже выходить на улицу — это было опасно для жизни. Любой немец или полицай мог застрелить только за то, что еврей.
Многие из местных жителей пошли служить в полицию, стали полицаями. Им выдали черные кители с белыми повязками на рукавах и оружие.
Немцы по внешности не могли определять, кто еврей, зато полицаи хорошо разбирались в этом, помогали немцам и вместе с ними убивали евреев.
По всему городу 16 июля был развешан приказ, обязавший всех трудоспособных мужчин явиться с документами, подтверждающими профессию, для регистрации в целях получения работы. Поскольку не требовалось указать национальность, никто не заподозрил, что это провокация. Мужчины пошли по указанному адресу, в том числе и Хоня с Зямой.
Оказалось, что в итоге оставили на сборном пункте только евреев, а всех остальных отпустили. В Минске была улица под названием Широкая, там был пустырь. Туда привели этих евреев, два дня держали под охраной без воды и пищи под палящим солнцем, никого к ним не подпускали, а затем вывезли в пригород Минска Тучинки, где были заранее вырыты ямы, и расстреляли. Так гитлеровцы в первые же дни оккупации начали уничтожать молодых здоровых евреев-мужчин, которые могли бы с ними воевать.
Когда там погиб муж моей старшей сестры Оли, она решила уехать к его родителям. Они жили в местечке Смолевичи Минского района. Все надеялись, что там будет спокойнее и безопасней. К тому же у родителей Хони было свое хозяйство — корова и прочее, что решало проблему с продуктами питания.
Поскольку до создания гитлеровцами еврейского гетто можно было еще из Минска переезжать в другие места, родители Хони договорились с соседом, у которого была лошадь, чтобы он привез Олю с детьми к ним. Мы даже не могли предположить, что тогда простились с сестрой и племянниками навсегда.
Через месяц нацисты их уничтожили.
А в Минске в те дни были развешаны приказы, запрещавшие евреям ходить по тротуарам, здороваться и разговаривать с неевреями, требовавшие при встречах с немцем снимать головной убор и кланяться ему.
Следующим приказом евреям ходить по улицам разрешалось только с рассвета до наступления сумерек.
Вскоре последовало распоряжение, обязавшее всех евреев носить на спине и груди желтые латы диаметром 10 см.
Все приказы и распоряжения заканчивались словами: «за невыполнение — расстрел», и это были не только слова… расстреливали по поводу и без повода.
И вот наступило 20 июля 1941 года. По всему Минску был развешан приказ коменданта города, обязавший всех евреев, а в городе до войны они составляли треть населения — 80 тыс. человек, переселиться в гетто. Они могли взять с собой не более 20 кг на человека.
Было указано 18 улиц, которые включались в гетто, и Юбилейная площадь, в двухэтажном доме, расположенном на ней, обосновался «Юденрат» — управление гетто.
Гетто было огорожено высоким забором из колючей проволоки. В одном только месте были поставлены охраняемые немцами и полицаями ворота для входа в гетто и выхода из него. На воротах висел плакат: «За попытку к бегству — расстрел».
Этот район города был застроен преимущественно одноэтажными деревянными домами. Неевреи покинули их и переселились в квартиры, покинутые евреями, и все имущество переходило в их пользование.
Евреи же получали жилплощадь в гетто из расчета 1,5 кв. метра на взрослого человека; дети в расчет не принимались. В одну квартиру вселялось по несколько семей. На тесноту внимание уже не обращалось. К нам в квартиру вселилась пожилая пара: ему было 75 лет, а супруге — 70.
Гетто привело к распаду многих смешанных семей. Лишь в редких случаях муж или жена спасала
