самые теплые, дружеские отношения. Подобная дружба, не охлаждающаяся ни при каких обстоятельствах, часто встречается в быту народа. У простолюдина нет ничего заветного для любимого человека. Хозяйство их взаимно открыто для пользования друг у друга. Они без спросу берут лошадей, вещи, если встречается в них надобность, берегут в случае отлучек оставляемое на их попечение хозяйство с большей заботливостью, чем собственное. Обмануть друга, выдать его в несчастии считается преступлением, для характеристики которого нет и слова.
— Раскачало, Данилушка, мякину-то, быть дожжу с градом! — с иронией произнес Фрол Иваныч, обратившись к Ежу. — Устояла б только!
— Устоит!
На следующий день во флигеле, примыкавшем к главному зданию прииска и квартире управляющего, с вывеской на дверях 'Контора', с утра густою массою теснились рабочие. Комната, занимаемая конторою, была обширна. В одном углу ее, огороженном плотною решеткою, сидел главный конторщик, молодой человек с длинными белокурыми волосами. Двое помощников и человека три конюхов окружали его. Несмотря на бессонную ночь, проведенную за сведением расчетов, и конторщик и помощники его были в веселом расположении духа: для них, как и для рабочих, окончание утомительного приискового сезона и выезд на зиму в города — самое веселое время. В среде рабочих шел оживленный говор и смех. Несмотря на то что дверь была раскрыта настежь и осеннее утро, наступившее после ненастной ночи, было морозно, в комнате царствовала невыносимая духота. У небольшой дверцы, около решетки, стоял конюх, отворяя ее для пропуска за решетку вызываемых в алфавитном порядке рабочих. Расчет их не представляет продолжительной процедуры. Рабочий получает на руки билет, хранящийся в конторе, и при нем счет, в котором выписывается все забранное им, с цифрой стоимости каждой вещи или продукта. Во избежание тесноты рассчитанного рабочего выпускали из конторы в противоположную дверь, также охраняемую конюхом. В то время как в задних рядах рабочих слышался смех и говор, в передних, жавшихся у решетки, наблюдалось молчание. Каждый из рабочих зорко следил за всеми действиями конторщика и особенно за одним из помощников его, сидевшим по правую сторону стола, около высоких стопок ассигнаций и медных и серебряных монет.
— Николая Митрича с зимним деньком, что с горячим блинком! — произнес вдруг протеснившийся к решетке молодой парень с бойким, выразительным лицом, вытянувшись во фрунт перед решеткой.
Выходка эта была встречена общим прокатившимся в толпе смехом; конторщик поднял голову и улыбнулся:
— Ты все с шуточками, не унялся еще!
— Мяли, Николай Митрич, да отстали; из неспорой глины, сказывают, горшка не обожжешь! Не томите душ-то в отпущении грехов! — заключил он, кивнув головой на рабочих.
— Абрамов! Егор Абрамов!.. — произнес конторщик, глядя на толпу.
К решетке протеснился молодой, неуклюжий на вид парень.
— Иди, растопыривай карманы-то! — сострил конюх, затворяя за ним решетку.
— Тридцать два рубля восемьдесят три копейки! — подавая ему билет, счет и деньги, произнес конторщик.
Молча приняв деньги, Абрамов медленно пересчитал их и, немного подумавши, с расстановкой повторил:
— Так энто тридцать-то два рубля всего? Ловко!
Гул смеха был ответом ему.
— Ловко… ай, ай! — снова повторил он, по-видимому не придя еще в себя от поразившей его цифры. — Энто за какие ж бы провины обшарпали-то?
— Тебе дан счет и считай, — ответил тот, не глядя на него.
— Считай! Ты мне словом скажи. Я вот еще неграмотный!
— Акимов!.. — вместо ответа выкликнул конторщик.
Толпа снова заколыхалась, давая дорогу хромоногому старику с худым, морщинистым лицом, обросшим клочками волос вместо бороды. Войдя за решетку, он перекрестился два раза в передний угол и поклонился конторщику.
— Шестьдесят восемь рублей! — подавая деньги, также вместе с билетом и счетом, сказал конторщик.
— Что ж, ответь мне что ни на есть! — снова обратился к нему Абрамов.
— Что ж тебе ответить-то?..
— За что обшарпали-то меня! По моему-то счету, боле ста рублев надоть на руки бы!
— Сосчитал же! — с усмешкой обратился к конторщику сидевший около него помощник.
— А ты думал, что мужик, так и счету не знаю, — прервал его Абрамов, весь вспыхнув и встряхнув волосами. — Нет, я, брат, еще тебя научу!
В это время и старик, пересчитав деньги, засмеялся и робко произнес:
— Маловато бы и мне-то, ровно!
— Чего ты ждешь еще? — нахмурив брови, спросил конторщик, обращаясь к Абрамову. — Тебя рассчитали!
— Нет!
— Как нет, ведь ты деньги получил?
— Додачи жду! Мне следует сто рублей, а кинул, что собаке кость, и рассчитал! Нет, ноне у нас у самих головы-то не в обручах, ты вот и языком шевельнуть не хошь, за што обшарпал, даешь и спрашиваешь: чего мне надоть! Я знаю, чего мне надоть, мне мои деньги подай!
— Да ты пьян, верно? — с удивлением произнес конторщик.
— Студеной воды два ковша выпил, точно! А ты, почтенный, не напоивши, не кори! Пьян! С обману-то вашего охмелеешь!
— Ты забылся? Где ты стоишь?
— Места не продавлю, не бойся!
— Выведите его! — весь покраснев, обратился конторщик к конюхам.
— Энто вместо расчета-то! Нет, я еще не пойду, ты мне, наперво, подай мое кровное да тогда уж гони! Слышь, братцы, выводить хотят! — обратился Абрамов к толпе, среди которой царило глубокое молчание.
— Егорка! Подь лучше без греха! — вступился один из конюхов, неохотно придвигаясь к нему.
— Мне мое подай, тогда и сам уйду, а ты не подходи!.. и, ей-богу, не подходи, коли скула цела!
Но не прошло и минуты, как с криком: 'Братцы, что ж это, ограбили, да и гонят!' — он вылетел за дверь конторы и, присев на земляную завалину, заплакал, уткнув голову в руки, забыв и о шапке, выпавшей из рук его при борьбе с конюхом и выброшенной далеко от двери в грязь.
Что-то неясное пробежало в толпе, и вслед за тем снова наступила тишина.
— А ты чего ждешь? — спросил конторщик не то усталым, не то взволнованным голосом рассчитанного старика. — Ведь деньги получил?
— Получил, получил, дай тебе бог! Только, говорю, маловато бы, ровно… ну, да уж коли что… так чего говорить… гоняете! А-а-ах! — и сжав счет и деньги в руках, он направился к той двери, откуда был выпровожен Абрамов.
Вызванный вслед за ним, по порядку, высокий, сутуловатый рабочий молча всунул полученный билет за пазуху, пересчитал деньги и, размотав веревку, прикреплявшую к ноге голенище бродня, заложил за него деньги и угрюмо спросил конторщика:
— Все?
— Все!.. — ответил тот, вопросительно посмотрев на него.
— Видать, густо месили, да хлебать нечего! — задумчиво произнес он. — Неуж и все тут? — снова спросил он. — В эфтакой-то препорции обсчитывать нашего брата, на мой мужицкий ум, — грабеж.
— Выражайся полегче, любезный! — предостерег его конторщик, весь покраснев. — В другом месте можешь говорить что угодно, а здесь будь вежлив!
— Слово-то не обух, не бьет! И у березки слезки, текут, когда с нее лыко дерут, — не токма наше дело! Заговоришь, как в три-то скребла огребают! А-а-ах, правда! без пути пустырями по свету бродишь, только к людям не заглядываешь! Дай вам господи чужие крохи есть, не давиться; людской слезой, что
