— Зачем? — насторожившись, спросила Лариса Константиновна.
— Мне кажется, от судьбы вашей семьи зависит судьба другой.
— В какой мере?
— Вы не догадываетесь?
Лариса Константиновна поняла: о встречах Геннадия с Любовью Андреевной знают и другие. Но беда не только в них.
— О двух встречах мужа с этой… я знаю, — произнесла Лариса Константиновна брезгливо. — Но не эта вина его для меня особенно тяжка. Удивлены?
— Удивлен, — согласился Павел Самойлович.
— Просто уверена, ухаживанием за Степановой Геннадий решил сорвать злость или добиться моего смирения. На большее он не решится.
Знобин пристально взглянул на Ларису Константиновну — не спасает ли мужа от неприятностей? Нет. Горькая усмешка сменилась угнетенностью, очень глубокой и давней, и Знобин понял истинный смысл ее слов.
— Когда женщина так безразлично говорит о волокитстве мужа… она или сама очень неравнодушна к кому-то или муж пристрастился к опасному хобби. У вас, вернее всего, второе.
Голова Ларисы Константиновны начала медленно наклоняться к коленям, и Знобин спросил уже прямо:
— Насколько далеко зашло его пристрастие?
— Для других, возможно, нет, для меня — далеко.
— Почему же молчите, на что надеетесь?
— Уже ни на что. Решаю уехать к дочери.
— Нелегкий шаг. А может быть, попробовать вместе изменить его?
— У меня не хватит сил. Он подумает, что вам пожаловалась я, и изведет — опозорила!
— Можно без вас, если разрешите.
Лариса Константиновна неуверенно кивнула головой.
— Расскажите, в чем причина, что он стал таким?
— В чем? — в раздумье произнесла Лариса Константиновна. — В честолюбии. Не вяжется?
— До некоторой степени — да. Честолюбцы обычно бодрятся, играют в значительность до глубокой старости.
— Не выдержал.
— Как же вы, умная, разборчивая женщина, вовремя не разглядели его?
— Тогда я была девушка, — Лариса Константиновна сузила ресницы и на минуту умолкла. Упрек Знобина ей был неприятен, еще более — продолжение разговора, в котором надо открывать постороннему семейные дрязги. «Но, по сути, они ему известны, — возразила себе Лариса Константиновна, — ему нужны только причины. А упрек, вероятно, вырвался случайно, из доброго сочувствия. Возможно, беду твою он выслушает без осуждения, как умный врач. Откройся, вдруг подскажет что-то хорошее или сумеет повлиять на Геннадия. — И тут же испугалась: — Но он обо всем может поделиться с Михаилом Сергеевичем! — И через минуту горестное признание: — А Горин разве не знает? Читал личное дело, не раз разговаривал о муже с Павлом Самойловичем… Скрывать всем известное — смешно и глупо. А тебя еще считают умной женщиной. Так что…»
Лариса Константиновна приподняла голову, устремила взгляд на противоположный берег и устало заговорила:
— С Аркадьевым я познакомилась через два года после неудачной дружбы с Михаилом Сергеевичем. Выбор еще был, но уже не тот, что прежде. После четырех лет войны офицеры влюблялись быстро, с предложениями не тянули, и девушек, жаждущих выйти замуж, было с избытком. Геннадия я предпочла потому, что казался сдержанным, выглядел скромнее фронтовиков, которые не импонировали мне своим прямолинейным ухаживанием.
— И Михаил Сергеевич?
— Нет, он был добрым исключением. В Геннадии мне виделось что-то сходное с ним — тоже, казалось, не хотел ни с кем соперничать, проявлял только сдержанное внимание и терпеливо ждал.
— При его данных, характере… как-то не верится.
— Другим он быть не мог: офицером стал после войны, имел всего одну, юбилейную медаль. Лишь работа в училище позволила быстро поступить в академию. Среди слушателей тогда и капитан был редкостью, в большинстве учились майоры… полковники, а он — всего старший лейтенант. Снисходительность, шутки видавших виды однокашников были ему обидны и вызвали в нем, как я поняла позже, острое, болезненное желание догнать и обойти обидчиков, доказать, что, не родись он с запозданием, еще не известно, у кого было бы больше орденов. Первым его трофеем оказалась я.
— Трофеем?
— Можно подобрать другое слово, помягче.
— Торжествовал?
— Не слишком открыто. Все же любил меня. Но не только за то, что нравилось во мне другим.
— Что же еще?
— Папа. Опять удивлены?
— Уже меньше.
— Папа работал в Генеральном штабе, начальником управления. Геннадию казалось, что только там он сможет применить свои способности и с помощью папы облегчить себе службу. Мне не хотелось уезжать из Москвы, и я поговорила о Геннадии с папой.
Мы остались в Москве, родилась дочь, и пять лет, можно было бы сказать, прошли счастливо, если бы не умер пана.
При очередном аттестовании Геннадию записали: без войсковой практики назначение на новую должность нецелесообразно. Он тут же подал рапорт и уехал в войска.
На штабе полка был недолго, заместителем командира — задержался. А когда стал командовать полком, дела пошли хуже: взысканий получил с избытком, даже партийное. И он сник, замкнулся, домой начал приходить нетрезвый. Предложила пойти работать в академию — отказался: не надеялся, что со взысканиями возьмут, или решил изменить о себе мнение. Скорее второе. Ушел в работу, сидел в полку, не зная свободных вечеров и выходных, научился повышать голос, разбрасывать взыскания. Перестал читать даже самое необходимое, и разговоры наши стали скучными, плоскими. Когда упрекала — отшучивался: теперь любят не знающих, а умеющих… быть не умнее начальника. Некоторое время я мирилась, ждала: улучшатся дела полка, возьмется за себя. Дела поправились, он получил полковника, но… вечера пошли на преферанс, игру в бильярд, участились званые ужины для избранных, нужных. Такие, как в честь моего приезда, а по сути ради Амбаровского и Горина. Но Михаил Сергеевич, видимо, догадался, не пришел… В этом причина наших ссор, хотя поводы для них бывают разные и самые пустячные…
Знобин затянулся. Причина болезни была ясна, а лечить не хотелось, тем более тем, что хочет сам Аркадьев — продвижением по службе. Не заработал. Нет, его надо лечить иначе, сурово, как вообще лечатся такие болезни. Или — или. Или перевернет всего себя, или вон. Без жалости, без малейшего сострадания!
В городок вернулись незадолго до начала концерта — только успели переодеться.
В ожидании концерта Знобин чутко прислушивался к разговорам — забылось ли у людей огорчение, вызванное суровой проверкой. В гуле голосов вроде не слышалось унылого настроения, хотя было оно совсем не тем, что неделю назад.
У ближнего от сцены входа увидел Сердича, который, как ему показалось, нетерпеливо искал кого-то. «Может, что случилось?» — подумал Знобин и подозвал его к себе.
— Вы давно из штаба?
— Только что.
— Что там?
— Ничего, все в порядке.
— Михаил Сергеевич не звонил?
— Звонил. Просил передать, задержится: приглашен на свадьбу.
