решением, то теперь он хотя и переходил к обороне, но ненадолго, лишь с целью меньшими силами измотать противника, а затем стремительным ударом опрокинуть его и вырваться вперед.
Амбаровский вызвал к себе начальника штаба и заместителей. К его удивлению, вместе с ними в палатку вошел и генерал армии. Сев на предложенный стул, буркнул:
— Считайте, меня здесь нет.
«Как же нет, когда ты, Илья Захарович, здесь, — невесело подумал Амбаровский, — и хочешь не хочешь, нужно все делать по меньшей мере так, как ты считаешь правильным». Чтобы выиграть время, Амбаровский приказал начальнику штаба доложить обстановку и свои предложения — пусть генерал армии поругает за приверженность к форме, зато можно будет узнать его, Лукина, мнение или хотя бы настроение. Остальное придет само…
Герасимов беспокойно взглянул на Амбаровского, затем украдкой на генерала армии. С неестественной медлительностью достал записную книжку, осторожно прокашлялся и начал доклад.
Невзрачность и робость начальника штаба вызвали у генерала армии то чувство досадливого сожаления, которое часто возникает у сильного человека при виде слабого, тем более военного. Хочется сказать такому: не по твоим плечам солдатские лямки, да неудобно — генерал, давно служит, старается. Но вот прошло три-четыре минуты, и Лукин почувствовал цепкость его ума, умение ценить детали. Герасимов нащупал суть намерений противника. Не все его предположения были идеальными (такие отыскивают только историки… после войны), но они были вполне приемлемыми и позволяли добиться успеха.
Амбаровский, слушая доклад своего начальника штаба, то и дело косил взгляд на Илью Захаровича, пытаясь прочесть на его лице хотя бы одно одобрительное или отрицательное движение. Но все в нем будто застыло. Пришлось самому оценивать то, что говорил Герасимов.
Кое-что Амбаровскому хотелось взять из предложений начальника штаба, но в присутствии генерала Лукина он не мог решиться. Ведь тот, казалось командиру, ждет особого решения от него. Значит, все в нем должно быть только свое. «Да, в сущности, мое ничем не хуже и без поправок», — заключил он и хотел было уже объявить его подчиненным, когда сомнения снова одолели его.
Амбаровский уперся в стол кулаками. Шея, туго охваченная стоячим воротом, круто согнулась, побагровела. Сомнения наконец отхлынули, и он объявил свое решение.
— Все? — перебил генерал армии Амбаровского, когда тот попытался обосновать его.
— Да, — ответил Амбаровский, почувствовав неладное.
— Может быть, у кого будут вопросы? — Подождав, Лукин спросил еще: — Или предложения? — Все молчали. — Или возражения? — На последний вопрос тоже никто не отозвался, и тогда он заключил: — Что же, молчание, говорят, признак согласия или полного повиновения… Приказы отдать в точном соответствии с этим решением.
Утро. Взошло солнце. Но его скрывают плотные косматые тучи, гонимые с океана порывистым промозглым ветром. Лишь один луч невесть как отыскал в них щель и окрасил в яркие цвета зеленую рощу у горизонта, желтое поле с разбросанными по нему копнами соломы, голубой поворот реки с оранжевым откосом.
В который раз в таком двойном освещении — пасмурно-сером и ярко-цветистом — предстала перед Гориным приморская земля. Впервые увидел ее теплым летом сорок пятого, когда эшелоны дивизии, проколесив через всю Европейскую Россию и Сибирь, от Хабаровска повернули в сторону. Глазам открылась дальняя, чем-то загадочная, но близкая земля. Дорога, станции, поселки, дома — все было таким же, как за Уралом. Люди тоже. Они жили недавно одержанной победой и, не сдерживая радость, приветствовали победителей. Ее не омрачало даже приближение новых боев. Больше — сжатыми кулаками, лихими криками они как бы подзадоривали прибывающих — до чертиков надоели задиристые самураи, дайте им, чтоб унеслись за море, поможем!
Загадочность ли края, открытое ли доброжелательство людей, которые не мыслили свою здесь жизнь без близкого соседства армии, а вернее, то и другое вместе, решили выбор, куда ехать после окончания академии. На этой земле, далекой, трудной, он с небольшим перерывом прожил вот уже почти два десятка лет и теперь не знал, что для него роднее — Приуралье, где он родился и вырос, или эта горно-лесная сторона с ее стойкими в беде людьми.
С наблюдательного пункта дивизии, расположенного на опушке густого соснового леса, кроны деревьев которого укрыли от стороннего взгляда машины, людей, антенны, Горин еще раз окинул залесенную голубовато-серую даль и вернулся в штабную машину. За радиостанциями сидели офицеры и прослушивали эфир, по каплям собирая нужные данные об обстановке. То и дело в наушники врывался гул помех противника, вынуждая менять волну. Особенно плотно и быстро забивалась связь со штабом Амбаровского, откуда все еще не поступила задача на дальнейшие действия. А стоять на месте становилось все более опасным.
В машину вошел Сердич.
— Товарищ полковник, только что получены данные, добытые глубинной разведкой. Разрешите нанести на карту?
— Да, конечно, — вздохнул с облегчением Горин и сам взялся за карандаш.
Когда все было нанесено, Горин низко склонился над картой, пытаясь проникнуть в развитие не только той обстановки, которая складывалась перед дивизией, но и в полосах соседей. Задачи все еще не было, и, чтобы самому определить ее, нужно было понять и предугадать, к какому решению пришел сейчас генерал Амбаровский. Многое говорило за то, что «западные» в ближайшие час-два предпримут самые решительные меры, чтобы изменить ход действий в свою пользу: резко возрос обмен информацией, началась проверка радионавигационных систем, возросло сопротивление отходящих войск, особенно в районе полигона, отмечено развертывание новых ракетных установок, наконец, определилось направление, куда должны были устремиться подходящие резервы противника и где, следовательно, будет создана брешь для продвижения на восток — частично в полосе дивизии и у соседа справа. Значит, идти прямо — потерять почти половину дивизии. Не двигаться? Тоже нельзя. Лес, в котором стояли полки, укрыл их от наблюдения, но и стал ловушкой — нанеси противник несколько ударов по выходам из него, и большую часть войск дивизии не выведешь для боя. И Горин пришел к решению: прикрыв опасное направление резервами, главными силами, отклонившись несколько к югу от центра полигона, через резкий лес и кустарник немедленно и по возможности скрытно начать глубокий обход района, где вероятнее всего противник нанесет мощный ядерный удар. Затем, пока противник будет преодолевать лесной массив, выйти ему в глубокий тыл и тем самым успех противника превратить в его поражение.
Вошел посредник. Горин, не поднимая головы, обратился к Сердичу:
— Еще раз затребуйте задачу, пошлите в штаб к генералу Герасимову еще одного нарочного. Ждать задачу дальше крайне опасно! Через десять минут вам, Ашоту Лазаревичу и офицерам связи быть у меня.
Сердич ушел, Горин присел на складной табурет и начал наносить на карту задачи полкам. По его предположению, распоряжение Амбаровского, которое дивизия получит, существенно не изменит его решения, а уточнить всегда легче, чем поставить задачу заново.
Пришли офицеры, с ними Знобин. Горин изложил задачи полкам, офицеры нанесли их на свои карты и бегом отправились, к радиостанциям. Через пять минут взревели мотоциклы, и, юля между кустами, связные умчались в полки. Еще через полчаса полки подтвердили получение задачи. И только затем сквозь завесу радиопомех прорвалась радиостанция из штаба генерала Герасимова: «Дивизии наступать в направлении Красное, выйти на рубеж высот (55372) и перейти к…» Снова нахлынул нудный гул помех и подавил ее слабый голос.
Горин трижды перечитал раскодированный обрывок радиограммы. Самое непонятное было в последней букве «к». К чему перейти? К преследованию? Или к обороне? Для первого еще не созрели условия, второе для дивизии было крайне невыгодно в складывающейся обстановке. Видимо, предположил он, радист допустил ошибку. Склонился над картой и стал анализировать задачу. Темп невероятно медленный, почти пеший, рубеж, который следовало захватить, значительно шире полосы наступления. Выходило, ошибся не радист. Останавливать войска, начавшие уже движение, чтобы проверить, кто же допустил ошибку, было невозможно. Они уже обнаружили себя и остановить их — значит погубить: время
