Посмертно подсудимый

называемого сына; а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: верните мне моего сына.

Вы хорошо понимаете, барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела какие бы то ни было сношения с вашей. Только на этом условии согласился я не давать ходу этому грязному делу и не обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего, к чему я имел и возможность и намерение. Я не желаю, чтобы моя жена выслушивала впредь ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и еще того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец. Итак, я вынужден обратиться к вам, чтобы просить вас положить конец всем этим проискам, если вы хотите избежать нового скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь.

Имею честь быть, барон, ваш нижайший

и покорнейший слуга.

Александр Пушкин» (10, 620, 882).

26 января 1337 г.

Данное письмо являлось переработкой ноябрьских не отправленных поэтом писем (черновиков), датируемых 17–21 ноября 1836 г. Как известно, к этому времени друзья поэта (Жуковский, Соллогуб) считали, что инцидент с вызовом на дуэль исчерпан, что дуэли не будет. Однако совсем по-другому оценивал сложившееся положение сам Пушкин. Вначале Пушкину казалось, что он победил, что поставил своего соперника в смешное положение, показал всем его трусость, заставил жениться на некрасивой тридцатилетней девице. Однако все оказалось сложнее. Великосветские сплетни объявили случившееся совсем иначе, чем сам Пушкин. Неожиданно для него Дантес опять оказался чуть ли не романтическим героем. В светских гостиных распространилось мнение, что молодой Геккерен решился на такой шаг только лишь потому, что таким образом спасал честь любимой женщины (т. е. Натальи Николаевны).

Версию о благородстве своего приемного сына настойчиво распространял и нидерландский посланник. В своем письме графу Нессельроде от 1 марта 1837 г. он писал о «высоконравственном» чувстве, «которое заставило моего сына закабалить себя на всю жизнь, чтобы спасти репутацию любимой женщины». Эта версия усилиями ее авторов (Дантес и нидерландский посланник) разошлась по всем аристократическим салонам столицы. Увы, она утвердилась и в салоне Карамзиных, где во всей этой истории сочувствовали не Пушкину, а Дантесу, где последнего, как и нидерландского посланника, принимали, жалели, а поведение поэта не одобряли. Так же относились к случившемуся и другие близкие друзья поэта. Вяземский утверждал, что он «закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных». Жуковский «осуждал» поэта и как ни в чем не бывало у тех же Карамзиных встречался по-дружески с Дантесом и Геккереном-старшим на глазах у Пушкина. Все это свидетельствует о том, что в самые трудные для поэта дни, предшествовавшие роковой дуэли, он был страшно одинок, и эта сплетня и клевета вокруг его имени и имени его жены нисколько не прекратилась в связи с женитьбой Дантеса. Как была права А. Ахматова, когда, подводя итоги споров пушкинистов о причинах дуэли, утверждала, «что дуэль произошла оттого, что геккереновская версия взяла верх над пушкинской и Пушкин увидел свою жену, т. е. себя, опозоренным в глазах света».

Будучи уверенным, что анонимные дипломы исходили от Геккеренов и что всем поведением Дантеса направлял его приемный отец (об истоках такой уверенности мы скажем при комментировании официальной, судебной версии роли нидерландского посланника в преддуэльной истории), поэт, думая, что поставил Дантеса в двусмысленное положение в свете, решил расправиться не только с Дантесом, но и с Геккереном-старшим. В. Соллогуб вспоминает, что через несколько дней после, так сказать, состоявшегося примирения Пушкин сказал своему секунданту: «Я прочитаю вам мое письмо к старику Геккерену. С сыном уже покончено… Вы мне старичка подавайте». Письмо это и было первоначальным вариантом цитированного выше письма от 26 января 1837 г. Усилиями друзей дело тогда удалось уладить, и Пушкин в ту пору не отослал это письмо. С точки зрения доказательственно-судебной январское письмо Пушкина нидерландскому посланнику является одним из важнейших официальных судебных документов по делу о дуэли, так именно оно, а не показания Дантеса, послужило более или менее приближенному к истине представлению о причинах дуэли и сопутствовавших ей обстоятельствах, которое легло в основу обвинительного вердикта. Не страсть к Екатерине Гончаровой, как это пытались вначале утвердить во мнении света Геккерены, а их стремление спасти собственную, так счастливо для них начавшуюся карьеру в России вынудила Дантеса жениться («я заставил вашего сына играть роль столь жалкую»). В свете этого письма понятны и поводы для написания столь оскорбительного для нидерландского дипломата и его приемного сына письма, послужившего непосредственным поводом к роковой дуэли (по получении этого письма 26 же января Геккерен-старший послал Пушкину вызов: в связи со своим официальным положением дипломата – от имени Дантеса). Повод написания письма один – по-прежнему сверхбесцеремонное приставание Дантеса к Наталье Николаевне и по-прежнему сводническая роль в этом Геккерена-отца.

Исследователей всегда занимал вопрос: почему Пушкин направил свое оскорбительное письмо все-таки Геккерену-старшему и откуда у него была уверенность в том, что тот приложил свою руку к написанию гнусных дипломов? Пушкин знал, что драться ему придется с Дантесом, так как дипломатическое положение нидерландского посланника избавляло того от необходимости самому выйти к барьеру. Поэтому это письмо было ударом по обоим Геккеренам. Кроме того, Пушкин был прекрасно осведомлен о своднической роли приемного отца Дантеса (что, как это в дальнейшем будет показано, найдет свое отражение и в официальных материалах военно-судного дела). И самое главное, у Пушкина были веские основания подозревать нидерландского посланника в авторстве присланного ему гнусного диплома. На последнем обстоятельстве мы считаем необходимым остановиться, так как в ходе судебного следствия по делу о дуэли предпринимались робкие попытки установить анонима.

По этому вопросу поэт советовался со своим лицейским товарищем M. Л. Яковлевым. Последний, будучи директором типографии, прекрасно разбирался в сортах бумаги. Рассматривая диплом, он пришел к выводу, что бумага «иностранного происхождения», что на нее установлена высокая пошлина, а пользуются ею только иностранные посольства. То, что Пушкин разделил это мнение, свидетельствует и его неотправленное письмо от 21 ноября 1837 г. Бенкендорфу. В нем он писал по этому поводу: «По виду бумаги, по слогу письма (имеется в виду анонимный диплом. – А. Н.), по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего общества, от дипломата». Определенные сведения об авторе диплома Пушкину могли дать и выбранные отправителем адресаты этих писем. В. Соллогуб в своих мемуарах отмечал, что «письма были получены всеми членами тесного карамзинского кружка…». Таким образом, речь шла не о всех друзьях Пушкина, а о связанных с домом Карамзина, т. е. тех людях, на глазах которых и развивались преддуэльные события, «режиссером» и наблюдателем которых и был нидерландский посланник. На то, что составителем гнусного диплома был человек, причастный к карамзинскому кружку, могла свидетельствовать поэту и такая деталь. Сама по себе забава рассылать подобного рода дипломы для светской «золотой» молодежи была делом обычным. Тот же Соллогуб вспоминает, что в 1836 году кто-то из иностранных дипломатов привез в Петербург из Вены печатные образцы подобных «дипломов», один из которых, бывший печатным образцом присланного Пушкину и его друзьям, показал Соллогубу, как было отмечено, д’Аршиак. Следует отметить, что С. Л. Абрамович справедливо указывает на одно обстоятельство, существенно отличавшее пушкинский диплом от его печатного образца: «Гнусный шутник, списывая с безликого образца текст, который можно было адресовать любому обманутому мужу, сделал при этом одну приписку от себя. Он назвал поэта не только заместителем Великого магистра Ордена рогоносцев, но и историографом ордена. Этого слова, конечно, не было в печатном бланке. Оно имеет совершенно определенный прицел и могло быть адресовано в Петербурге только одному человеку – Пушкину… Самая мысль о подобной приписке могла возникнуть у того, кто был как-то причастен к карамзинскому дому, с его атмосферой культа покойного историографа».[233]

Думается, что все эти детали, так сказать, формального характера, были для Пушкина дополнительным, а не главным доказательством авторства Геккерена. Разумеется, что основной уликой для него была не бумага, не почерк, а сама рука, направлявшая все преддуэльные события, выдававшая человека, способного на дипломатически-светские интриги. Интересно, что вначале близким поэта была непонятна его уверенность в авторстве Геккерена-старшего. Так, в феврале 1837 года Вяземский от имени друзей Пушкина писал: «Мы так никогда и не узнали, на чем было основано это предположение, и до самой смерти Пушкина