(несохранившихся). Во-вторых, суд исходил из того, что именно эти письма явились поводом к ноябрьским дуэльным событиям. В-третьих, судьи взяли за основу оценки этих событий их трактовку самим Пушкиным в его письме к нидерландскому посланнику (январь 1837 г.) и его лицейским товарищем Данзасом (стоит только обратить внимание на дословное совпадение некоторых предложений, формулирующих вопросы военно-судной комиссии Дантесу, и фраз из предыдущего допроса Данзаса).
Разумеется, сам Дантес в своем ответе все отрицал:
«Мне неизвестно, кто писал к Г. Пушкину безымянные письма в ноябре месяце и после того, кто виновники оного, слухов нелепых, касающихся до чести жены его, я никаких не распространял, а несогласен с тем, что я уклонился от дуэли предложением моим жениться на его свояченице… что же касается до моего обращения с Г-жою Пушкиной… не имея никаких условий для семейных наших сношений, я думал, что был в обязанности кланяться и говорить с нею при встрече в обществе как и с другими дамами… К тому же присовокупляю, что обращение мое с нею заключалось в одних только учтивостях… и не могло дать повода к усилению поносительного для чести обоих… и написать 26 Генваря письмо к Нидерландскому Посланнику».
Как видно, линия поведения Дантеса прежняя – все отрицать. К этому времени военно-судная комиссия пришла к выводу, что она разобралась в существе дела и степени вины каждого из подсудимых, и 13 февраля вынесла определение об окончании дела:
«Комиссия военного суда… определила привести оное (т. е. дело о дуэли. –
Документ этот составлен в соответствии с действовавшим тогда уголовно-процессуальным законодательством. Однако далее в деле помещена не выписка из дела, предшествовавшая сентенции или приговору, а совсем другой документ, представляющий известный интерес не только доказательственного плана, но и в уточнении некоторых преддуэльных событий и их трактовке военной-судной комиссией по делу о дуэли.
Особое мнение аудитора военно-судной комиссии
Следователь и судьи считали, что дело подлежит завершению вынесением приговора подсудимым. Однако аудитор Маслов был другого мнения. Он подал официальный рапорт в военно-судную комиссию, и она, изучив его, вынесла определение:
«О заслушивании в комиссии рапорта Аудитора Маслова о том, что он считает неизлишним истребовать от вдовы Камергерши Пушкиной некоторые объяснения, а как Комиссия при слушании вчерашнего числа дела имела оные в виду, нашла дело довольно ясным, то, дабы без причин не оскорблять Г-жу Пушкину требованием изложенных в рапорте Аудитора Маслова объяснений, определила, приобщив помянутый рапорт к делу, привесть оное к окончанию…»
Тем не менее ознакомимся с доводами самого аудитора. Свое предложение допросить Наталью Николаевну он обосновал следующими соображениями:
«…1-е. Не известно ли ей какие именно безымянные письма получил покойный муж ея, которые вынудили его написать 26 числа Минувшего Генваря к Нидерландскому Посланнику Барону Геккерену оскорбительное письмо, послужившее как по делу видно причиною к вызову подсудимым Геккереном его Пушкина на дуэль. 2-е. Какие подсудимый Геккерен, как он сам сознался, писал к Ней [Пушкиной] письма или записки, кои покойный муж ея в письме к Барону Геккерену от 26 Генваря называет дурачеством; где все сии бумаги ныне находятся, равно и то письмо, полученное Пушкиным от неизвестного еще в ноябре месяце… И 3-е. Из письма умершего подсудимого Пушкина видно, что Посланник Барон Геккерен, когда сын его, подсудимый Геккерен, по болезни был содержан дома, говорил жене Пушкина, что сын его умирает от любви к ней и шептал возвратить ему его, а после уже свадьбы Геккерена… они, Геккерены, дерзким обхождением с женою его при встречах в публике давали повод к усилению поносительного для чести Пушкиных мнения. Посему я считал бы нужным о поведении Гг. Геккеренов в отношении обращения их с Пушкиной взять от нее такие объяснения. Если Комиссии военного суда неблагоугодно будет истребовать от вдовы Пушкина по вышеуказанным предметам объяснения, то я всепокорнейше прошу, дабы за упущение своей обязанности не подвергнуться мне ответственности рапорт сей приобщить к делу для видимости высшего начальства».
Тревога аудитора о своей ответственности была не напрасной. В соответствии со ст. 8 петровского Краткого изложения процессов или судебных тяжб им строго предписывалось: «Также надлежит притом аудитору накрепко смотреть, чтоб каждого, без рассмотрения персон, судили и самому не похлебствовать никому, но сущею правдою в деле поступать и тако быть посредственником междо челобитчиком и ответчиком. А ежели он, напротив, в неправомерном приговоре похлебствен причинитца, то сверх лишения чина его, надлежит ему еще иное жестокое учинить наказание». Вместе с тем следует отметить, что опасения аудитора по делу подвергнуться ответственности имели не только формально-правовые основания, но справедливо, по его мнению, вытекали и из фактических обстоятельств дела. Чувствуется, что аудитор был достаточно поднаторевший в судебных делах чиновник и вполне профессионально отметил ряд пробелов судебного следствия. Во-первых, он был единственным, кто обратил внимание на то, что в деле отсутствует пресловутый анонимный диплом, который должен был бы стать одним из главных документов в этом процессе. Во-вторых, он настойчиво обращает внимание суда на то, что позднее Пушкин получал и другие оскорбительные анонимные письма, и делает попытку выяснить что-либо по этому вопросу. И в-третьих, по нашему мнению, аудитор лично пришел к убеждению о виновности Дантеса, но он обеспокоен тем, достаточно ли судебных доказательств его вины. В связи с этим аудитор и указывает на пути (способы) собирания новых дополнительных доказательств, которые, по его мнению, должны усилить виновность подсудимого. Именно поэтому Маслов и настаивает на допросе вдовы поэта. Кроме того, как нам представляется, особенно важным следует считать попытку аудитора усилить доказательства вины старшего Геккерена, его своднической и подстрекательской роли в преддуэльных событиях. Не может нас не подкупать и то, что в своих убеждениях незначительный по своему официальному положению судейский чиновник исходит из позиции самого погибшего поэта, изложенной им в письме к нидерландскому посланнику.
Военно-судная комиссия, как отмечалось, отклонила ходатайство аудитора, сославшись при этом на две причины. Первая – достаточная ясность по делу и без дополнительных документов и данных; вторая – нежелание причинять лишние моральные страдания вдове поэта. Заслуживающую внимания правовую и этическую оценку расхождений по этому вопросу между членами суда и аудитором дал С. Панчулидзев:
«В данном случае и аудитор и комиссия были – с разных точек зрения – правы. Закон, конечно, был всецело на стороне аудитора, здравый смысл – порядочность – на стороне судей. Аудитор Маслов был, как и все аудиторы того времени, выслужившийся писарь, судьи же, по своему рождению, воспитанию и службе, принадлежали к тому самому Петербургскому обществу, к которому принадлежали и Пушкин и Геккерены; точки зрения аудитора и судей на обстоятельства дела были разные.
Была дуэль – т. е. с точки зрения действовавшего закона и аудитора Маслова было совершено преступление. С точки же зрения порядочности и судей – совершено деяние, в данном случае безусловно неотвратимое. Один из противников, смертельно раненный, уже умер, мало того, убитый – гениальный поэт, слава своей родины. Всякое копание в его личном прошлом или прошлом его жены могло бы только так или иначе набросить тень на едва закрытую могилу… Получился бы грандиозный скандал, но не лишний субъект наказания. И судьи поторопились заявить, что все им ясно и что у них для вынесения приговора достаточно данных».
Соглашаясь в целом с такой трактовкой указанных расхождений, хочется возразить историку кавалергардского полка в части противопоставления им позиций «писаря» и офицеров-кавалеристов по этическим соображениям. Конечно же здесь чувствуется кастовое пренебрежение, барство бывшего кавалергарда к «служивому судейскому». Не в силу своих низких моральных критериев, уступающих светским приличиям, аудитор настаивал на допросе жены поэта, а будучи серьезно озабочен тем, что официальных доказательств вины барона может не хватить для серьезного приговора и убийца поэта отделается легким наказанием, «отвертится» от правосудия (что, увы, в конечном счете и произошло). Так и хочется видеть
