что, в принципе, стенка — это не слишком прочная преграда. Главное — удержаться за прозрачного проводника.
Что-то происходило со всем телом — по мере того, как прозрачная субстанция, струясь, покидала его, оно и само стало истончаться, превращаясь в такую же эфирную сущность. Не сознанием, а инстинктом — хотя кто бы сказал, откуда взяться подобному инстинкту? — Огюст хватался за прозрачного человека, тянулся за ним, не давал ему оторваться.
Прохождение сквозь железный лист оказалось крайне неприятным опытом. Наверное, так чувствует себя морковь на тёрке. Всё, что соприкасалось с прозрачной субстанцией — сам Огюст, его одежда, содержимое карманов, грязь на каблуках — словно распалось на частицы и устремилось прочь сквозь стенку контейнера, таким же образом на время потерявшую целостность.
Огюст кое-как сросся по другую сторону стены — и неудержимо втянул в себя прозрачного двойника, тот снова втянулся внутрь без остатка.
Так или иначе, Огюст был цел. Если не считать развороченной дыры в горле, не имевшей никакого отношения к проникновению сквозь материальные преграды.
Огюст огляделся. Задворки хранилища при свете дня выглядели не менее мрачно, чем ночью. Неподалёку возился экскаватор. За перелеском шумело шоссе.
Хотелось что-то обдумать, во всём разобраться, но любая попытка мыслить наталкивалась на ватную преграду. Обрывки идей носились вокруг как мусор на ветру. Жив? Мёртв? Обошлось? Кто я? Кто здесь? Прозрачный внутри Огюста молчал и не подавал признаков самостоятельности. Надо было выбираться отсюда, остальное — потом!
Постепенно приспосабливаясь к новым ощущениям собственного тела, Огюст дошёл до не слишком высокого сетчатого забора. По верху змеилась колючая проволока. За такую зацепишься — провисишь ещё три миллиарда лет.
Огюст снял пальто, шарф, пиджак. Рубашка вся пропиталась кровью, но другой у него не было. Пиджаком стерев с себя кровь там, где она не успела засохнуть, Огюст внимательно осмотрел шарф и намотал его на шею так, чтобы большое бурое пятно оказалось не на виду. Снова надел пальто.
Остроносые лакированные ботинки словно специально были созданы для преодоления препятствий из крупной сетки. Огюст вскарабкался почти до верха, одной рукой набросил пиджак на торчащие в разные стороны металлические колючки и перевалился через него на другую сторону.
Через час по грязному зимнему пролеску он вышел к шоссе. Машины не рисковали останавливаться при виде замызганного растрёпанного пьяницы. Огюст шёл по шоссе до ночи. Осколки мыслей мало-помалу начали собираться во что-то цельное.
Думай, не стесняйся, говорили они. Шок уже прошёл, давай, собирай нас воедино. Когда ты вышел на шоссе, то пошёл направо — почему? Куда ты идёшь? Куда хочешь попасть? Если всё делать машинально, то и результат будет непредсказуемый.
Куда я иду, подумал Огюст. Quo vadis. Надо бы вернуться домой. Не то чтобы он считал свою квартиру в захолустье у станции Сен-Фаржо настоящим домом, но... Париж — это в любом случае дом, и надо скорее оказаться там. Или поехать в Германию? Скоро он выйдет к какому-нибудь городку, а там есть автобусная станция. Можно доехать до Метца или до Люксембурга. А там уже пересесть на поезд.
Стоп-стоп-стоп! Какая Германия? Ни с того ни с сего — зачем? Почему? Идея показалась ненастоящей, подложной, и Огюст отбросил её без труда.
Ещё через час он вспомнил, что бумажник остался во внутреннем кармане пиджака. С кредитной картой, наличными, всякими страховками, ключами от квартиры — жизнь человека концентрируется в маленькой кожаной папочке, и потерять её — море хлопот! Огюст проверил карманы. Нашлась завалявшаяся двадцатка. Дебюсси не хотел смотреть Огюсту в глаза. Жаль, там оказался не мэтр Сезанн[27]. Двадцать франков — больше чем ничего, но это совсем не билет до Парижа. Дома в секретере чековая книжка, и денег на счету теперь предостаточно — но туда ещё надо добраться. Ехать без билета — не лучшее решение, к разговору с полицией Огюст явно был не готов. А Германия куда ближе. Может, попробовать туда?
Огюст остановился у первых домов населённого пункта, название которого ему ничего не сказало. В этот раз он уже точно был уверен, что не собирался размышлять насчёт Германии. Тогда кто это подумал? Здесь кто-то есть? Он прислушался к себе. Прозрачное существо сидело внутри тихо — то ли присмирело, то ли отдыхало после неудачной попытки побега из Огюста. А что будет, если оно возьмёт верх? И не вырвется силой, а возьмёт под контроль желания и намерения?
Надо домой. Добраться туда, запереться, отдохнуть и подумать. Сейчас, здесь это просто невозможно.
В журнальном киоске на рыночной площади он купил нелинованный блокнот и самую дешёвую ручку с острым стержнем — такой можно проводить тонкие линии.
На допотопной карусели у входа в маленький парк одиноко кружился мальчик лет семи. Его мама или бабушка, нахохлившись, устроилась на скамейке неподалёку. Не самый перспективный объект, но всё же.
Стараясь не слишком приближаться к мальчику, Огюст встал в стороне и приготовил блокнот. Когда карусель сделала пару оборотов, он поймал нужный ракурс и начал рисовать. Стоило поторопиться — неизвестно, крепкий ли у мальчишки вестибулярный аппарат.
Первые линии легли неровно — сказывалось отсутствие практики. Потом дело понемножку пошло на лад. Пластмассовая морда коня, рука на холке, светлый праздничный взгляд из-под сосредоточенных детских бровей. Классический овал лица. Симпатичный малый. Хорошая натура.
Огюст был уверен, что скоро доберётся до Парижа.
Причудливо изогнутые ветки платанов за окном — когда-то они стали последним доводом в пользу покупки этой квартирки. Отвратительный грязный район, и так далеко от родного шестнадцатого округа.
Отец Огюста, респектабельный биржевой маклер, разорился в середине восьмидесятых — и это было покруче неудачного вечера за игрой в покер. Непутёвый сын, к тому времени уже плотно увязший в болоте казино, с удивлением наблюдал, как с родителя ото дня ко дню слетает благочинная позолота, как исчезают привычные детали быта: сначала «яхта» — большая парусная лодка с мотором, затем новенький «Мерседес 560SEL». Они перестали по выходным выезжать в Сержи, стало просто некуда — летний домик уплыл вслед за «яхтой» по издевательски низкой цене. На запястье отца появилась полоска незагорелой кожи — на месте крокодилового ремешка, удерживавшего элегантные «Жирар-Перго». Образ преуспевающего добропорядочного бизнесмена рассыпался как карточный домик. «И этот человек запрещал мне играть по- крупному!»
Огюст был не слишком шокирован, когда вскоре судебные исполнители прервали его утреннее чаепитие и долгих сорок минут задавали неудобные и бессмысленные вопросы о местонахождении отца — отбывший накануне вечером папаша не затруднился известить сына о маршруте своего путешествия. Может быть, это даже был его прощальный подарок — спокойствие через незнание. Огюсту нечего было ответить служителям беспощадной и туповатой Фемиды. Конечно, он предполагал, что следовало бы поворошить курорты Дом-Тома[28], но не считал нужным исполнять роль бесплатной гадалки для этих недружелюбных чинуш.
Не прошло и месяца, как его попросили покинуть фамильное гнездо на Рю де ля Тур — маховик судопроизводства набрал рабочие обороты, и дело пошло. Не дали даже забрать библиотеку, и что гораздо обиднее — подборку альбомов по искусству, в которую беглый папа не вложил ни сантима. Припрятанной на чёрный день наличности и средств на персональных счетах Огюста, не заблокированных дотошной прокуратурой, едва хватило на первичный взнос за студио на восточной окраине цивилизованного мира, в трёх минутах ходьбы от бульвара Периферик[29], в унылом многоквартирном доме между автомойкой и похоронным бюро.
Благодаря одному из знакомых отца удалось оформить кредит по самой щадящей ставке на продолжительный срок: почти до конца света, обещанного пресловутыми майя на далёкий две тысячи двенадцатый год. «Расплачусь за квартиру, и можно сразу к соседям!» — шутил Огюст при каждом подходящем случае, описывая случайным знакомым обстоятельства своей нынешней жизни.
А теперь он смотрел в зеркало на своё неживое тело, и размышлял о том, как относиться к
