где-нибудь поперек улицы хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостаивая даже и объясниться' [19, с. 286]. И естественно предположить, что если бы Наполеоне Буонапарте был французом, а не корсиканцем, возможно, он попытался бы 'объясниться', выявить в парижской толпе 'правого и виноватого'.
Разумеется, все перечисленные выше исторические ситуации имели глубокое своеобразие и существенно различные последствия. Но единая закономерность все же просматривается. Острое и как бы неразрешимое столкновение тех или иных сил внутри страны, внутри нации - сил, каждая из которых отрицает право остальных на власть, - неизбежно выдвигает на первый план чужеродные силы и идеи, приводит к приглашению каких-либо 'варягов'.
В определенном отношении обилие евреев в тогдашней российской власти следует рассматривать с этой самой точки зрения. В западных областях России, где евреи жили издавна и составляли значительную или вообще преобладающую часть городского населения, их едва ли воспринимали как иностранцев. Очень характерно, например, что в Новороссии1 они принимали самое активное участие в, казалось бы, чисто крестьянском движении махновцев (известно около десятка евреев, игравших в стане Махно руководящие роли), а в близкой по своему духу к махновщине тамбовской ан-тоновщине присутствие евреев едва ли можно обнаружить - и неслучайно. На большей части огромного российского пространства они действовали (вспомним процитированное выше признание М. Хейфица) и потому воспринимались русскими людьми в той или иной степени - как 'чужаки'.
В этом, между прочим, нерв содержания романа Александра Фадеева 'Разгром'. На первой же странице романа есть емкий эпитет 'нездешние2 глаза Левинсона'. Эти глаза 'надоели' ординарцу командира - шахтеру Морозке: 'Жулик, - подумал ординарец, обидчиво хлопая веками, и тут же привычно обобщил: - Все жиды жулики'3 [54, с. 3].
Итак, с одной стороны, - 'романтически' окрашенные 'нездешние глаза', а с другой - 'жулик-жид'. Автор 'Разгрома' ни в коей мере не был склонен к неприязни к евреям, и в словах 'привычно* обобщил' ясно выражено, что дело идет о предрассудке непросвещенного сознания. Однако вскоре, в сцене встречи с местными крестьянами, Левинсон предстает, в сущности, как 'жулик': он потребовал 'принять резолюцию', согласно которой бойцы отряда должны будут 'помогать' крестьянам в хозяйстве: 'Ле-винсон сказал это так убедительно, будто сам верил, что хоть кто-нибудь станет помогать хозяевам.
- Да мы того не требуем! - крикнул кто-то из мужиков. Левинсон подумал: 'Клюнуло'.' [54, с. 32].
Так же обстоит дело и в отношениях с самим левинсоновским отрядом: 'Всем своим видом Левинсон как бы показывал людям, что он прекрасно понимает, отчего все происходит и куда ведет. и он, Левинсон, давно уже имеет точный, безошибочный план спасения' [54, с. 32]. И в другом месте о том же Морозке сказано: '.он старался убедить себя, что Левинсон величайший жулик. Тем не менее он тоже был уверен, что командир 'все видит насквозь'.' (между прочим, 'противоречие' между этими двумя убеждениями Морозки, в сущности, весьма относительное). Но все это,
в конечном счете, основывалось на первой же 'характеристике' Левинсона - на его 'нездешних глазах', и сам Левинсон, как выясняется далее, 'знал, что о нем думают именно как о человеке 'особой породы'…' [54, с. 52].
В 'Разгроме' достаточно много персонажей, но совершенно очевидно: ни один из них не мог бы стать таким общепризнанным (несмотря даже на критическое отношение, на обвинения типа 'жулик' и т. п.) командиром, как Левинсон: 'Левинсон был выбран командиром. каждому казалось, что самой отличительной его чертой является именно то, что он командует' [54, с. 34]; его 'все знали … как Левинсона как человека, всегда идущего во главе' [54, с. 108].
Я здесь никак не оцениваю это воссозданное писателем, кстати, самым активным образом участвовавшим в революции, - положение вещей. Речь лишь о том, что главенство 'нездешнего' человека, которое на первый взгляд может быть воспринято как некое неправильное, несообразное явление, в действительности предстает - разумеется, в тогдашних условиях всеобщей смуты и безвластия - вполне возможным2.
Увы, подавляющее большинство людей, стремящихся понять события 1917-го и последующих годов, рассуждают в рамках по-прежнему господствующей в нашей стране политизированной системы мышления. Им кажется, они отбросили эту систему прочь - дерзают же они 'отрицать' революцию и социализм, в самой 'решительной' форме задавать вопрос, оправдана ли хоть в какой-то степени та страшная цена, которой оплачивался переход к новому строю, и т. д. Но все это, как говорится, 'мелко плавает'. Великую - пусть и чудовищную в своем величии - революцию невозможно понять в русле сугубо политического мышления. Ответ надо искать в самых глубинах человеческого бытия. С этим, по всей вероятности, согласился бы даже такой политик до мозга костей, как Ленин. Ведь именно он писал, что 'революцию следует сравнивать с актом родов', превращающим 'женщину в измученный, истерзанный, обезумевший от боли, окровавленный, полумертвый кусок мяса. ‹…› Трудные акты родов увеличивают опасность смертельной болезни или смертельного исхода во много раз' [29, с. 476-477].
Здесь дано не собственно политическое, а бытийственное сравнение. История неопровержимо свидетельствует, что смертельно опасными были переходы и к рабовладельческому строю, и от рабовладельчества - к феодализму, а от феодализма - к капитализму… И только те, кто не читал ничего, кроме пропагандистских книжек, воображают, будто это представление о смене общественных формаций - некая 'марксистская идея'.
Вера в возможность создания 'земного рая' возникла, пожалуй, не позднее веры в загробный рай. По сути, именно она и есть стержень и основа революционного сознания, способного оправдать любые насилия и вообще любые жертвы. Во времена Великой Французской революции виднейший ее деятель - Марат - требовал выдать на расправу революционному народу '20 тысяч голов', дабы обеспечить свободу и счастье оставшимся в живых французам (на самом деле во имя 'земного рая' пришлось уничтожить четыре млн. человек) [24]. Его последователь - один из партийных вождей большевистской революции - Г. Е. Зиновьев в 1918 году предложил более 'высокую' цену [13] - десять млн. человек (жертв, естественно, оказалось почти в два с половиной раза больше). Всех перещеголял Мао Цзэдун, заявивший о готовности положить в борьбе с 'проклятым империализмом' триста млн. своих соплеменников - дескать, ничего страшного не произойдет, даже если в живых останется и треть китайцев [34]. Вот истинная суть сознания революции. Но абсолютно несостоятельны те идеологи, которые приписывают это сознание исключительно России и пытаются представить революционную трагедию как нечто позорное и чуть ли не унижающее нашу страну. Во-первых, революция - мировой феномен. Она может случиться в любой стране,
16*
ибо рождение нового, как и отмирание старого, для человеческого бытия - всегда неизбежность - и неизбежность нередко предельно трагическая, если в обществе есть достаточно большие, сорганизованные группы людей, страстно стремящихся заменить существующий строй новым. А во-вторых, и с религиозной, и с философской точки зрения, трагедия отнюдь не принадлежит к сфере низменного и постыдного. Более того, трагедия есть свидетельство избранности.
Словом, можно скорбеть о России, которую постигла революция, но только низменный взгляд видит в этом унижение своего Отечества.
Сейчас многие говорят: а стоило ли вообще затевать революцию? Но вопрос этот, прошу прощения, совершенно детский. Более важным, более насущным сегодня представляется другое: как и ради чего совершались революции, или, скажем более обобщенно, коренные перевороты 1917-го и последующих годов; ибо без глубокого осмысления прошлого не понять настоящего и, следовательно, того, в каком направлении мы можем и должны двигаться, чтобы страна обрела достойное будущее.
Основные политические партии, действовавшие на политической арене 1917 г. - кадеты и примыкавшие к ним 'прогрессисты', эсеры, меньшевики и большевики, - были (несмотря на все их различия), по сути дела, западническими. Правда, кадеты и 'прогрессисты' брали за образец Запад как таковой, употребляя традиционное определение 'буржуазный', эсеры и меньшевики - западную 'социал-демократию', а большевики, и это парадоксально, возлагали надежды на будущий Запад, в котором-де окрепнут и победят радикально-марксистские партии.
Но пойдем по порядку. Решающую роль в Февральском перевороте сыграли именно кадеты и примыкающие к ним 'прогрессисты', образовавшие первое новое правительство. В обстоятельном исследовании Н. Г. Думовой 'Кадетская партия в период Первой мировой войны и Февральской революции'
