политического, ни социального строя, то ее можно назвать бытовой контрреволюцией. Бытовой и вместе с тем духовной, идеологической. ‹… › Право беспартийно дышать и говорить, не клянясь Марксом, право юношей на любовь и девушек на семью, право родителей на детей и на приличную школу, право всех на 'веселую жизнь', на елку и
Смотреть подробней об этом в: [28, с. 41, 343]. Курсив мой.
Так, один из руководящих работников ОГПУ-НКВД Александр Орлов, ставший в 1938 г. 'невозвращенцем', писал в своих мемуарах, что, начиная с 1934 г., 'старые большевики' приходили к убеждению, что 'Сталин изменил делу революции. С горечью следили эти люди за торжествующей реакцией, уничтожающей одно завоевание революции за другим' [35, 46-49].
Седьмая заповедь - т. е. заповедь о грехе прелюбодеяния. Пятая заповедь - заповедь о почитании отца и матери.
на какой-то минимум обряда - старого обряда, украшавшего жизнь1,- означает для России восстание из мертвых' [57, с. 83-84].
И далее: 'Взамен марксистского обществоведения восстанавливается история. В трактовке истории или литературы объявлена борьба экономическим схемам, сводившим на нет культурное своеобразие явлений. ‹… › Можно было бы спросить себя, почему, если марксизм в России приказал долго жить, не уберут его полинявших декораций. Почему на каждом шагу, изменяя ему и даже издеваясь над ним, ханжески бормочут старые формулы? Но всякая власть нуждается в известной идеологии' [51, с. 87, 90]. И удивительное по своей прозорливости предупреждение: 'Отрекаться от своей собственной революционной генеалогии - было бы безрассудно' [51, с. 90].
Нельзя, однако, не задуматься о самом этом слове 'контрреволюция'. В устах Троцкого оно имело что ни на есть 'страшный', обличительный смысл, тогда как Федотова оно ничуть не пугало. К сожалению, до сих пор в массовом сознании 'контрреволюция' воспринимается скорее 'по-троцкистски', чем 'по-федотовски', хотя в истории нет ничего страшнее именно революций - глобальных катастроф, неотвратимо ведущих к бесчисленным жертвам и беспримерным разрушениям. Во всяком случае, число жертв российской 'контрреволюции' 30-х гг. несопоставимо с результатами революции 1917 г. и даже 1929-1933 гг.: в 1934- 1939 гг. погибло в 30 раз (!) меньше людей, чем в 1918-1922 гг.2.
Правда, здесь перед нами встает нелегкий и, так сказать, щекотливый вопрос о личной роли Сталина в так называемой 'второй революции' - в трагедии коллективизации. Антисталинисты целиком возлагают вину на вождя, а сталинисты (число коих в последнее время заметно растет) либо стараются замолчать неприятную для них тему, либо выдвигают в качестве главных виновников трагедии других тогдашних деятелей. Но ясно, попытки 'обелить' Сталина несостоятельны: даже если наиболее беспощадные акции того времени осуществлялись под непосредственным руководством других лиц, ответственность все же лежит на Сталине, ибо лица эти оказались на своих постах с его ведома и не без его воли.
Впрочем, в 'Преданной революции' Троцкий, ставя вопрос, почему в партийной борьбе за власть победил Сталин, отвечал так: '…каждая революция до сих пор вызывала после себя реакцию и даже контрреволюцию, которая, правда, никогда не отбрасывала нацию назад, к исходному пункту… Аксиоматическое утверждение советской литературы, будто законы буржуазных революций 'неприменимы' к пролетарской, лишено всякого научного содержания' [51, с. 76, 77]. То есть, и по Троцкому, суть дела заключалась не в реализации некой индивидуальной идеологии и политики вождя (напомню, подлинным автором коллективизации был все-таки не Сталин, а видный экономист, будущий академик и лауреат Ленинской премии Василий Сергеевич Немчинов), а в закономерном ходе истории после любой революции с ее атмосферой фанатической беспощадности, подозрительности и тотальной слежки друг за другом - вплоть до самоистребления.
Обычно в выражении 'историю делают люди' видят отрицание фатализма, но, пожалуй, не менее и даже более существенно другое: историю делают люди, которые налицо в данный период.
Вместе с тем понятно и по-своему оправдано восприятие всего происходившего в 1930-х гг. под знаком имени Сталина - ведь порожденные объективно-историческим ходом вещей 'повороты' так или иначе санкционировались генсеком. И есть прямой смысл проследить, как санкционированные им 'повороты' отражали народное самосознание и - соответственно - представления о вожде в произведениях русской культуры, к примеру, в творчестве уже упоминавшегося здесь Осипа Мандельштама.
Известно, что Осип Эмильевич Мандельштам поистине благоговейно воспринимал русскую культуру и, шире, русское бытие. Еще в 1914 г. поэт, вслед за Чаадаевым, утверждал, что России присуща 'нравственная свобода, свобода выбора' - 'дар русской земли, лучший цветок, ею взращенный', равноценный 'всему, что создал Запад в области материальной
В 1935 г. партийное руководство страны разрешило украшать новогодние - бывшие 'рождественские' - елки. Более подробно об этом в: [27].
культуры'1. Притом в основе этой свободы и, соответственно, величия русской культуры лежит, по определению Мандельштама, 'углубленное понимание народности как высшего расцвета личности' [33, т. II, с. 155-156].
После 1917 г. Мандельштаму казалось, что ценимая им превыше всего народная основа России не подвергнется жестокому давлению. Очевидно, именно поэтому он, в отличие от Бунина или Зинаиды Гиппиус, встретил Октябрьскую революцию если не восторженно, то достаточно спокойно. Поэт вступил в острейший конфликт с властью только во время коллективизации, которую воспринял как разрушение главнейших основ русского бытия, всеобщую космическую катастрофу, сокрушившую и народ, и природу, что нашло свое воплощение в ряде его стихотворений 1933 г., в том числе в знаменитом антисталинском памфлете 'Мы живем, под собою не чуя страны…', за который он поплатился ссылкой в Воронеж.
Но вот что знаменательно: поэт, написавший предельно резкие стихи о Сталине в 1933-м, через три с небольшим года создает о том же Сталине восторженную оду 'Когда б я уголь взял для высшей похвалы…'.
Люди, пытающиеся представить Мандельштама ярым противником советской власти чуть ли ни с момента разгона Учредительного собрания, интерпретируют этот факт в общем-то трояко. 'Ода' рассматривается ими в качестве: а) попытки, как известно, тщетной, спастись от новых репрессий; б) результата прискорбнейшего самообольщения поэта; в)псевдопа-негирика, в действительности якобы иронического.
Но тщательно работающий филолог М. Л. Гаспаров в обстоятельном исследовании 'О. Мандельштам. Гражданская лирика 1937 года', прослеживая движение поэта от 'Стансов' 1935 г. ('Я не хочу средь юношей тепличных…') до 'Стансов' 1937 г. ('Необходимо сердцу биться…'), где, как и в 'Оде', воспет Сталин, со всей основательностью доказал: во-первых, что 'ни приспособленчества, ни насилия над собой в этом движении нет' [15, с. 66]; во-вторых, теснейшую связь 'Оды' 'со всеми без исключения стихами, написанными во второй половине и феврале 1937 года, а через них - как с предшествующими и последующими циклами, так и со всем творчеством Мандельштама' [15, с. 111-112].
Словом, 'приятие' Сталина органически выросло из творческого развития поэта. В 'Стансах' 1935 г. он писал:
…как в колхоз идет единоличник, Я в мир вхожу…
Не столь давно, в ноябре 1933 г., поэт говорил о коллективизации как о вселенской катастрофе, а тут очевидно определенное примирение с 'колхозной' Россией. В связи с этим следует сказать об одном не вполне точном суждении М. Л. Гаспарова. По его мнению, в процитированных выше строках поэт выразил 'попытку 'войти в мир', 'как в колхоз идет единоличник… ' А если 'мир', 'люди'… едины в преклонении перед Сталиным, - то слиться с ними и в этом' [15, с. 88].
Суждение исследователя, увы, можно понять в том смысле, что поэт изменил свое отношение к Сталину не благодаря тем изменениям в бытии страны, которые он видел и осознавал, а в результате бездумного присоединения к всеобщему культу или лукавства поэта. Но ведь Осип Мандельштам еще в 1933 г. безоговорочно выразил свое отношение к трагедии коллективизации и, соответственно, вождю. Кто-либо, вероятно, скажет, что Мандельштам крайне идеализировал увиденную им жизнь. Однако, в сравнении с началом 1930-х, жизнь деревни, как подтверждают действительные, а не выдуманные факты, бесспорно изменилась в лучшую сторону. И, конечно же, поворот в отношении поэта к Сталину (пусть и 'неадекватный') был порожден не самодовлеющим стремлением 'слиться' (по словам Гаспарова) с многочисленными воспевателями вождя (их было немало и в 1933 г. - в том числе и среди близких
