- Скажите… - спросил Шауро, испытующе глядя мне в глаза, - вы встречаетесь с товарищами Викуловым и Куняевым? (Он, как и многие не близкие Сергею Васильевичу люди, произносил его фамилию 'по-хоккейному', с ударением на 'у': Викулов - из легендарной 'тройки' нападающих давнего, чемпионского советского клуба ЦСКА. - Г. Г.). И тут же, спохватившись, сам себя поправил: - Да, с Куняевым, конечно же… Ведь вы продолжаете трудиться в журнале?
- Да, тружусь уже пятый год - и счастлив! - не задумываясь, ответил я. Куда же гнёт Шеф? Вот всегда он так: нет, чтобы прямо, в лоб, по сути
дела - куда там! Сперва надо смутить собеседника, заставить его встревожиться, растеряться…
Однако на этот раз Шауро был краток - ведь нас ожидала, теряясь в догадках, поредевшая 'команда', которую он возглавлял бессменно более двадцати лет…
- Передайте, пожалуйста, товарищам Викулову и Куняеву, - произнёс он строго, почти торжественно, - что в наших давних спорах о России и её судьбе они были правы, а я был не прав…
Я растерянно кивнул головой в знак согласия. Ещё бы, конечно, передам!
- А теперь вернёмся к нашим товарищам и продолжим осмотр, - подытожил Шеф и, повернувшись спиной к 'Трём богатырям', зашагал, как всегда, строго и без малейшего намёка на старческую согбенность, к плотно притворённым дверям.
'Ну гигант!' - восхищённо подумалось мне. Как мастерски выстроил мизансцену, как расположил декорации, расставил смысловые акценты! Привёл меня в самый русский зал Третьяковки, и васнецовских богатырей пригласил рассудить 'извечный спор славян между собою… ' А и произнёс-то всего одну фразу, но сколько за ней, сколько…
Но вернусь опять в прошлое - почти на четыре десятилетия назад. Страна готовилась тогда отметить 100-летие со дня рождения Ленина. Совершенствованием и возвышением 'образа вождя' были озабочены все идеологические подразделения партийного генштаба. Старые, сталинские шаблоны и лекала не подходили (впрочем, памятников Ленину тогда понаставили по всей стране видимо-невидимо - и стоячих, и сидячих, и даже 'крупноголовых', как в Улан-Удэ, - зрелище не для слабонервных!). До юбилея оставалось всего ничего, а в 'горних сферах' искусства - поэзии, музыке, кино - с художественным воплощением 'самого человечного человека' всё как-то не очень вытанцовывалось, звучало трескуче и неубедительно.
Как всегда, рвалась в бой крикливая 'уринарная поэзия', названная так острословами по фамилии поэта Виктора Урина, чьи рифмованные опусы в честь советских праздников и вождей регулярно печатались на страницах 'Правды'. Их даже дежурно похваливали - они ведь были 'в струю', но люди со вкусом брезгливо хмыкали, а начальство строго требовало привлечь к углублённой разработке ленинской темы подлинно талантливых авторов. (Замечу в скобках: певец Октября Виктор Урин уже на заре перестройки мигом 'перековался', сменил свою поэтическую 'кожу и рожу', пустился во все тяжкие, проклиная и Октябрь, и Советию, и Ленина, а потом и вовсе отчалил за океан, в Америку, где и сгинул…) Социально-политический заказ партии был определён ясно и чётко, а дело продвигалось медленно, тускло, коряво. Тогда, в начале 70-х, я твёрдо осознал, что 'руководство литературно-художественным процессом', к чему призван был отдел культуры, - занятие если и не безнадёжное, то уж во всяком случае не административное. Призывами, соблазнами, а уж тем более приказами - ничего не добьёшься!
Именно об этом однажды говорил со мной Шауро, заглянув, как всегда неожиданно, в нашу инструкторскую комнату. И опять я был один.
- Вы знаете, творцы на удивление упрямы, самолюбивы и субъективны, - начал он без предисловий, повернувшись лицом к окну, за которым по-над крышами, совсем близко, сияли кремлёвские звёзды. И, помолчав, продолжил: - Сапоги по заказу тачают ремесленники; а творца надо увлечь, вдохновить, зажечь, убедить - а если он не прав, то переубедить!
Шеф обернулся ко мне, пронзил тяжёлым взглядом своих блёкло-голубых, глубоко посаженных глаз.
- Вы, наверное, уже убедились в этом? - спросил он, явно приглашая меня к разговору. Откровенному или?…
- Относительно заказа вы совершенно правы, - начал я, не замечая, что моя реплика звучит до неприличия 'оценочно'. Молодой был, что с меня возьмёшь…
- Нас буквально завалили рукописями 'на ленинскую тему', вы же знаете. И всё, к сожалению, ужасно слабо, крикливо. Вот, пожалуйста, сегодня передали мне поэму - 58 страниц примитивных славословий! И только две строчки заставили меня встрепенуться и расхохотаться…
- Что, что? - насторожился Шауро. - Как это так?
- А я сейчас вам прочту, и вы со мной согласитесь; вот эти строчки… И, набрав в лёгкие побольше воздуха, я с выражением прочёл:
Лицо Василия Филимоновича озарилось слабой тенью укоризненной улыбки. Вроде и осуждающей, и примирительной.
- Я заметил, товарищ Гусев, что вы слишком громко смеётесь и очень быстро ходите по коридорам ЦК… Не мешало бы посдержаннее, построже быть, а?
Ага, похоже, ему уже доложили о 'двух Ильичах'! Я ими сегодня 'угощал' многих, кто мне по пути попадался. Все хохотали, а я, как мальчишка, громче всех. Значит, совсем не случаен этот вечерний 'визит' Шефа к не в меру весёлому сотруднику.
- Оставим графоманов в покое, - взмахнув рукой, словно подводя черту, сказал он. - Вот вы лучше скажите, почему столь инертны, тяжелы на подъём в разработке идейно важных для партии тем, к примеру,
