С угрозой — отцова ремня…
С чёрным хлебом с повидлом.
(А под повидлом хлеба не видно!)
Со страшными сказками Да с материнскими ласками.
С печёной картошкой, С голубикой, морошкой.
С гармошками, да с баянами, Да с морозами окаянными.
Часть первая. Париж — Берлин — Утрехт 1. В Париже
Письмо неведомой Ольги Александровны Бредиус Ивану Сергеевичу передали через газету 'Возрождение'.
В редакцию на Елисейских Полях после смерти жены три года назад он заходил редко, только по делу — эмигрантские дрязги, и прежде ненавистные, отошли в сторону от него. В отчаянии он уничтожал архив, раздавал вещи, уверенный, что муки его непереносимы, жить осталось недолго. Лучше было бы поскорей, но руки-то на себя не наложишь.
Он был бесконечно одинок, бессчетно повторял эти страшные слова 'как я одинок', бродя по квартирке на Буало, 91 или сидя часами возле дорогой могилы в Сент-Женевьев-де-Буа. Ему казалось, вот-вот разум изменит ему, как мутился он тогда, в 21-м году, когда их сына, больного туберкулезом, как и десятки тысяч бывших военных, не покинувших Россию, большевики под видом регистрации расстреляли в Феодосии. Две утраты — единственного сына и через пятнадцать лет жены Ольги — как перенести? Остались племянница жены Юлия Кутырина и ее сын Ивестион, Ивик, можно сказать, усыновленный — с детства с ними, но ныне взрослый молодой человек, у всех свои дела.
Одиночество — что может быть страшнее?
И вот письмо, он получал их в Париже так много, как никто из коллег-писателей, ни тишайший, всем приятный Борис Зайцев, ни дорогой друг Александр Куприн, собравшийся, слышно, в 'Большевизию', ни, тем более, славный Нобелевский лауреат Иван Бунин, давний знакомец по московскому Товариществу русских писателей. Ему Иван Шмелев обязан хлопотами о парижской визе, у него в гостеприимном для многих бездомных Грассе написано летом 23-го года 'Солнце мертвых', оповестившее о злодействах большевиков весь европейский мир. Но оттого не стали ближе между собой эти два человека и писателя, оба Ивана, ибо более разных людей и писателей на исходе великой русской классики невозможно представить.
Отвечать всем не удавалось: как ни запасешься конвертами-марками, денег почта поглощает много, а все равно приходится выбирать: отвечаешь тем, кто больше нуждается в твоем слове, то есть тем, кто пишет не для того, чтобы 'выразить уверение в почтении', а 'просит ответить на вопросы'. И о чем бы его ни спрашивали бывшие граждане Российской империи, ныне шофера, модистки, шахтеры, официанты, врачи и домашние учителя русского языка — если повезет, в конечном итоге все они страстно хотели понять одно: 'Почему так случилось?', то есть как могла Россия превратиться в аббревиатуру, составленную из странных букв, сначала РСФСР, потом СССР. Такой страны мир еще не видывал — круто брала.
Так что пришлось ему по этим письмам лет десять назад написать большую статью 'Как нам быть?', то есть, по сути, 'Быть или не быть', потому что бежали от голода, преследований, или, как они с женой, в тщетных поисках следов Сергея, хватаясь за соломинку слухов, якобы видели его на Западе. Большинство — подсчету точному не поддающееся, но сотни тысяч уезжали на время, а оказалось, навсегда. Так и жили: как бы находясь в небытии.
Вот оно когда настало, его полное небытие! Пустота, пылинка — вот что он без жены. Если бы не Иван Александрович Ильин! Его письма были единственной поддержкой, ибо в них была правда, внушенная когда-то ему, 'неверу', его Олей. Конечно, она простит своего Ваню, что не уберег, вечно в своих листках, в пишущей машинке, в ожидании публикаций и всегда запаздывающих, всегда не соответствующих возложенным на них надеждам гонораров, в хлопотах с переводчиками. А она — его сострадание, его стержень, всегда рядом, с лекарствами, с утешением, советом — жила только заботой о нем и об Ивике, заменившем им, сколько возможно, Сереженьку…
Да и возможно ли было убедить ее жить другою жизнью? Какой? 'Для себя'? Другой жизни они не представляли оба — в вечных замыслах и 'ро-
дах' рассказов и повестей, перемежающихся болезнями и отчаянием сомнения в том, чему отдал жизнь. И опять она приходила на помощь…
Не было человека во всем мире, кто мог бы лучше Ивана Александровича Ильина утешить неутешного:
'Не кончается наша жизнь здесь. Уходит туда. И 'там' реальнее здешнего. Это 'там' земному глазу не видно. Есть особое внутреннее нечувственное видение, которым мы воспринимаем и постигаем Бога, когда Он, и только Он заполняет нас. Вы знаете это состояние, это внутреннее созерцание нашей связи с Ним, это не экстаз, не галлюцинация, упаси нас Бог от 'прелести' картинного воображения! Может быть, для того и уведена в иной мир Ольга Александровна, чтобы Вам через страдания Ваши, через особое писательское зрение открылось видение большего, чем другим…'
Нет, не уменьшали горя слова друга-философа, но примиряли с решением Того, который и сам однажды просил: 'Не как Я, но как Ты хочешь'.
Кто знает, может, и его ученый берлинский, позже швейцарский корреспондент, тоже свыше не случайно послан ему, не сильно-то общительному, чуждому здешнего, замоскворецкому медведю, оказавшемуся в Париже не по своей воле. Он уставал от людской сутолоки, едва успев увидеть теми самыми глазами, о которых писал Ильин. И не все ли равно, как проходят дни, если нет с ним его Оли, Ольги
