Александровны Охтерлони-Шмелевой? И если Россия осталась только в сердце — отнята, может быть, навсегда, не все ли равно, что за окном, если можешь писать только о России. Да, он одинок, бесконечно одинок, они с Ильиным знают о неизбежности встречи в ином мире, об этом уже написал Достоевский возле гроба первой жены: 'Маша лежит на столе…' И они это знают, как все православные: предстоит встреча т а м.
'Вот и в Голландии, похоже, не забывают бедолаг русских литераторов!' Иван Сергеевич перечитал адрес на конверте: 'Le Renaissanse, 73, Ayenue des Champs-Elysees, Paris, 16'. Как всегда, с пометкой редакции 'От читат.'. А вот и письмо (отличная дорогая бумага!), писано 9 июня 1939 года.
'…Когда мне тяжело на душе, я беру Ваши книжки, и т. к. в них не лицемерная правда, а Душа, то становится легко и ясно. И это Ваши 'Лето Господне' и 'Богомолье' были моими подготовителями и к посту, и к Св. Пасхе…' Так писали ему многие, особенно читательницы-женщины. Но несколькими строками ниже он непроизвольно вздрогнул: 'Если Вам покажется, м. б., иногда, что Вы одиноки, то не думайте так!' Эти слова он подчеркнул — они отозвались привычной уже болью и все же заставляли их перечитывать, словно незнакомая Ольга Бредиус-Субботина (а что же отчество? Вдруг Александровна, как у жены?) проникла в его замершую душу и угадала 'непоправимость' его утрат. Но и обещала облегчение, как будто это еще было возможно, даже если все его читатели заверят его письменно о своем сочувствии. О, благородное женское сердце!
Дней через десять Иван Сергеевич ответил 'сердечной признательностью' за добрые слова, за 'окрик на уныние'. Такие письма-ответы он тоже писал не раз, но сейчас как бы не совсем безвестному человеку, ведь Ольга Субботина тоже называет Ивана Александровича Ильина пророком, она видела Шмелева тогда, в 36-м году в Берлине, где он был проездом, где весьма знаменитый герр профессор I. Ilyin организовал писателю встречу с берлинской русской диаспорой по пути из Риги в Париж.
'Да, я одинок, очень одинок и часто ропщу. Вы почувствовали это, сказали это, и правильно: я часто забываю, что я не одинок… моя покойная жена, мой отнятый мучителями сын… ' Никогда не забыть, как Бела Кун и Землячка готовились к приезду Льва Троцкого в Крым, аресты производились под видом регистрации и под слово большевиков оставить жизнь бывшим белым офицерам, не захотевшим эмигрировать из России. Тогда еще не успели научиться не верить слову узурпаторов власти в России!
К своему дню рождения 21 сентября по старому стилю — Шмелев не мирился с большевистским летосчислением и с новой их орфографией — он получил из Голландии маленькую посылочку — авторучку, модное европейское 'стило', при ней записку: 'Я часто думаю о Вас с большим беспокой-
ством, Ваша Ольга Александровна Бредиус'. Да, конечно, это не могло быть не замечено.
'Ваша', 'Ваш' — очень скоро станут обязательны, ожидаемы, взаим-ножеланны. Шмелев сердечно благодарит 26 сентября (9 октября), в день преставления апостола и евангелиста Иоанна Богослова (он гордится своим небесным покровителем, автором четвертого Евангелия), за 'стило, подарок писателю-другу'. Но он не доверяет себе, своим ощущениям. Когда-то очень давно, совсем в другой жизни, он женился юным студентиком юридического факультета МГУ и любил всю жизнь только свою жену, он не привычен к сомнительным поступкам. Зато он привык к бремени скорбей и трудов. Собственно говоря, ему не надо было никогда и ничего, кроме близких родных и писчей бумаги. И природы среднерусской полосы.
В ответной благодарности за подарок он повторил ключевое слово с некоторой опаской: 'Сердечно Ваш Ив. Шмелев'.
Трудно было поверить своим глазам, своему желанию поверить, его смущал, но и влек незнаемо куда этот поток внимания. Одно за другим полетели из неведомого Бюнника, а потом Викенбурга все более ожидаемые весточки, а в них такие важные слова-обращения: дорогой, душевнородной, опять дорогой, ласковый (!), душевночтимый… Словно капли дорогого напитка, они проникали в самую глубину его иссохшего, исстрадавшегося сердца, 'осветили, онежили'.
Да и как же не отогреться сердцу, когда читаешь такое:
'Когда красиво небо, или слышно птичье пенье, иль просто кузнечики стрекочут ночью и звезды светят, — я думаю о Вас… '
'Вдруг неотрывно потянуло перекинуться с Вами словечком, мой дорогой, далекий друг!'
'И если бы Вы знали, как много я думаю о Вас и о Вашем мире, о Ваших страницах русской души и веры!… '
О, это женское вкрадчивое участие — обнадежить, подбодрить нерешительность, неуверенность мужчины: 'Вы такой скромный, — чуть начнете о себе, как сейчас и оговоритесь, и извинитесь за это… '
Плотину прорвать нетрудно, известное дело; только вот как справиться со стихией, когда она случится, она же не может не случиться. Но там — не хотят осторожничать, не боятся нежных слов, там серьезное неземное создание, умное, тонкое, страдающее, искреннее, доверчивое… Отважное. Загадочное.
Нет ничего прекраснее встречи, открытия и узнавания родственной души, восторга ее обретения: 'И да успокоится душа Ваша, родственная моей… А письмо Ваше перечитывал… '
Снова и снова тревога: так ли это? можно ли верить? А без веры, без надежды — как жить? 'Верю, что Вам внушено было укрепить меня. Желаю Вам здоровья и света'. 'Вы, должно быть, еще очень юны. Вы меня знаете, видали, а я не представляю себе Вашего образа внешнего, и мне странно, будто мы говорим впотьмах'.
Они едва успевают сказать о себе то, что считают самым главным, не сразу, но из письма в письмо.
'Знаете ли Вы Ярославль, Углич, Кострому?…Где в дремучих лесах живут воспоминания о Сусанине? Знаете ли Вы ту чудесную русскую природу?' (он ли не знает! — автор 'Росстаней' и юрист, прослуживший добрый десяток лет в провинции; Господи, Боже мой, как давно это было…) 'Вот там, в этих лесах родилась моя мать. Такая же цельная, неизломанная и прямая, как и вся эта природа. Ее отец был благочинный… '
А вот отец: 'Род отца выходит из Углича… Опять милая Волга! Вся жизнь моих родителей была гармония, счастье, безоблачный сон'.
'И я знаю, что Вы не посмеетесь и не осудите, если я скажу, что, читая Ваши книги, я плачу, плачу о Вашем и о своем потерянном Рае'.
Она: 'что Иван Александрович, он что-то не отвечает мне, я беспокоюсь…'
Он: '… и кажется, что мы, над обыденным поднятые, живем в надзем-ности, в вечности. И поставлены как бы перед лицом Судьбы' — это о войне? о себе?
Но по закону вечной драматургии жизни неумолимая действительность напоминает им об оккупации Гитлером Франции 14 июня 1940 года, затем и Голландии. Перерыв в почтовой связи: какие уж там пересылки подарков! — с мая 1940-го до апреля 1941 года объявлен запрет нового хозяина Европы на почтовое сообщение, — в их представлении он означал вечность.
2. В Берлине
Ольга Субботина с мамой и братом Сергеем уехали из России к отчиму А. А. Овчинникову — советская власть выдворила его из России на знаменитом 'философском корабле'. Застряли в Берлине, гостеприимно встречавшем в 20-е годы недавних врагов по первой империалистической войне. Гостеприимство по- немецки означало выгодный обмен слабой послевоенной марки на царские рубли и беспрепятственную организацию русских газетных и книжных издательств. Но денег не было, надо определяться с работой.
Ольга закончила в Берлине медицинские курсы и устроилась на работу в госпиталь. Она любила порядок, чистоту, ответственность не меньше немецких коллег, бурно и глубоко переживала любую мелочь в отношениях с сотрудниками, что-то рассказывала матери, но особого ничего не случалось, чего ждет каждая девушка. Ходила в православный храм, молила Бога 'помянуть душу усопшего раба Александра', отца своего, и это было безотчетное моление о том, чтобы встретить в жизни подобного человека, представлявшегося ей идеалом мужчины.
На ее пути оказывалась врачебная братия, прагматичная и циничная, и прочая шушера: душевнобольные, нестойкие, ненадежные… Позже все они, как оказалось, не могли ничего значить для Ольги, стоил пристального внимания только Джордж Кеннан, будущий американский дипломат, что не ускользнет впоследствии от ревнивого сердца И. С.
Однажды в ее жизни появится этот американец, его приведет в дом отчим, знакомя интересующегося всем русским иностранца, вежливого, льстиво-восторженного. Он исчезнет почти так же неожиданно, как и
