Мы дошли до самого порога. Не поднять ударников, как встарь. Не гремит железная дорога. Проржавела рельсовая сталь. Прежние суровые морозы Помягчали - и уже не те. Между шпал корявые берёзы Поднялись на вечной мерзлоте. Значит, даже те срока конечны. Всем на выход - караул устал! Только вот стахановцы не вечны, Дерево не вечно и металл. Неужели в призрачной надежде - Той, с которой горе - не беда, Снова нам прокладывать, как прежде, Путь из ниоткуда в никуда? Сколько нам платить по неустойке, Предоставив, словно счёт, в ответ
Хронику великой этой стройки, Летопись проигранных побед. Чтобы боль ушедших поколений Помогла нам выбрать новый путь, Надо опуститься на колени И со стали ржавчину смахнуть. Но она так въелась и впиталась, Что легко не справиться нам с ней, Даже у металла есть усталость - Свой предел, совсем как у людей. Как бы нам,
поднявшись,
вновь не падать И глядеть без страха в эту даль? По тайге зарубкою на память Пролегла стальная магистраль. Это наша плата и расплата. Нет пути вперёд и нет назад. Вдоль дороги в стёганых бушлатах Бывшие стахановцы стоят. Словно тени, пролетая мимо, Не гремят на стыках поезда. И стоит над ними негасимо Вечная Полярная звезда.
'КАК Я РАД…'
В темноте закат золотит решётки…
Всё вокруг звенело и кипело.
Белым взрывом - яблони в саду,
И душа не понимала тела
В этом восемнадцатом году.
Хлеб насущный был не слишком сладок.
Отступали красные полки.
Но в Уржуме навели порядок
Красные латышские стрелки.
В этот год на грани тьмы и света
Ласково, чтоб не свести с ума,
Приютила юного поэта
Старая уржумская тюрьма.
Были обвинения не чётки.
Комиссар кричал про трибунал.
И тогда про чёрные решётки
Он впервые строчку написал:
Как закат их золотит в темнице,
Будто бы и горе - не беда.
Над Уржумом ликовали птицы,
Вольные, как в прежние года.
А пока, как банды, свирепели
Красные латышские стрелки,
О чекистском страшном беспределе
Кирову писали земляки.
Вряд ли их читал тогда Мироныч -
Никаких тому свидетельств нет.
Но внезапно отступила полночь,
И свободу подарил рассвет.
Мать о сыне в полумраке комнат Всё молилась, отгоняя страх… Вот об этом не однажды вспомнит Он в дальневосточных лагерях. А когда семью отправят в ссылку В город его юношеских лет, Он в бараке, запалив коптилку, На письмо их тут же даст ответ. И они прочтут в весёлом шуме Вольных птиц, не знающих преград: 'Как я рад, что вы уже в Уржуме, Как я рад!…'
Сколько было в жизни возвращений - Из больниц,
из странствий,
из тюрьмы. И когда придёт пора прощений, Нас простят,
чтоб всех простили мы. Но душа, как раненая птица, Лишь успеет грудь захолодить, Понимая, что не всё простится И не все сумеют нас простить… Навсегда затихнет ветер в травах Перед тем, как нам держать ответ На Суде - единственном из правых - Там,
откуда возвращенья нет.
А когда сам себя успокою, Всех прощу, всё пойму и приму, Встану я босиком над рекою Под черёмухой в белом дыму. Только листьев бесплотные тени Просквозят по седым волосам, Я невольно склонюсь на колени И глаза подниму к небесам. Ты прости меня, Боже Мой Правый, У тебя в своей жизни земной Не просил я ни денег, ни славы, Разве только здоровья порой. Но над пологом трепетных веток Сделай милость - помедли чуток: Дай побыть мне с рекой напоследок, Докурить
и допить 'посошок'. А затем, как на волю из клетки, Отболев, отлюбив, отгреша, Обдираясь о прутья и ветки, К небесам продерётся душа.
ВИТАЛИЙ СЛИНЬКОВ
я выносил
