кот'.
Мы представляем главы 1-3 повести по экземпляру из архивной коллекции Мемориального дома-музея С. Н. Дурылина в Болшеве: Дурылин С. Н. Сударь кот. Семейная повесть. 1924 // МА ДМД. Фонд С. Н. Дурылина. КП-261/21. Машинописная рукопись с рукописной правкой автора (1939-1940 гг.). Рукопись сброшюрована. Черновой автограф находится в РГАЛИ:
'…В Ирине-Иринее я слил черты трех дорогих мне людей: Бабушки Надежды Николаевны, Мамы и Ариши. Ее имя дал я и Ирише моей.
В прадеде есть черты моего отца, но это не мой кот.
Сударь кот - это челябинский желтый Васька, умерший в 1927, от разлуки и тоски ко мне.
Няня - это наша няня Пелагея Сергеевна.
Дом прадеда - это наш в Плетешках, наш же и сад.
Первая глава - поездка к бабушке внучат - это наша поездка к бабушке Надежде Николаевне, в день Ивана Предтечи, я - я, брат ‹-› Георгий, няня - Пелагея, мама ‹-› мать'*.
В настоящее время готовится к выходу Собрание сочинений С. Н. Дурыли-на. Но уже и первых глав повести достаточно, чтобы почувствовать силу и обаяние 'открытого вновь' писателя.
* Мемориальный архив. Дом-музей С. Н. Дурылина в Болшеве. Фонд С. Н. Дурылина. КП-261/24.
/Г/ГУ/
СЕРГЕЙ ДУРЫЛИН
Семейная повесть
К бабушке, к матери Ирине, в монастырь, мать ездила несколько раз в году на повиданье и на прощенье ее иноческих молитв всему нашему купеческому дому, но нас, детей, к ней брали не всегда, а непременно на Ивана Постного, двадцать девятого августа, на храмовый монастырский праздник. К этому дню готовились и мать, и мы. Мать вынимала из комода замшевую книжку с белым генералом** на скале, вышитым шелками, и сверялась, что наказывала ей привезти к празднику мать Иринея. Купленное она вычеркивала, а некупленное подчеркивала двумя чертами и ездила по лавкам все сама, чтобы все купленное шло в монастырь из собственных, из родных рук, с доброхотством, а не из чужих, из наемных: 'из своей руки и то же яблочко - да наливней, и тот же мед - да сахарней'. Покупки все складывались в диванной, что была возле спальной, но в эти дни, перед Иваном Постным, 'диванной' не бывало. 'Куда нести?' - спросит няню артельщик с кульком. 'В матушкину комнату!' - и все понимали уж, что нести в диванную. Мать входила в 'матушкину комнату' и, оглядывая зорко кульки, коробки и 'штуки', справлялась с 'белым генералом': все ли припасено к завтрашнему. Мы, брат и я, присутствовали при этом. Иногда мать обращалась ко мне:
* © Публикация Мемориального дома-музея С. Н. Дурылина в Болшеве.
** Речь идет о Михаиле Дмитриевиче Скобелеве (1843-1882), одном из самых ярких военачальников второй половины XIX в. Скобелев участвовал в подавлении польского восстания 1863 г., в присоединении Средней Азии, в русско-турецкой войне 18771878 гг. (во взятии Плевны). Воевал только в белом мундире и на белом коне.
- Сережа, не помнишь, - у тебя память помоложе, - в прошлый раз, как были мы у тетушки, отвозила я репсу на воздухи*? Что-то я запамятовала?
Репс - это шелковая материя, рубчиками, я его знал - у меня продавался он в игрушечной лавке. Мой репс был лоскуток от того, что отвезли в монастырь, и я твердо отвечал:
- Отвозили, - и ждал, что еще спросят, а брат, щуря глаза и заводя свои крупные карие кругляшки в сторону, что строго запрещалось, прибавлял:
- Еще кот бабушкин когтем тогда в шелку увяз!
Мать улыбалась на его слова, не отрываясь от книжки, но, заметив, куда ушли его карие кругляшки, - 'вишенки! вишенки! Вася, дай съем твои вишенки?' - строго сдерживала его:
- Пойдешь в угол, если будешь глаза заводить! И не возьму к бабушке. Не смей!
В угол - было не страшно, не очень страшно, только бы не в зале, где пусто и в углах - зелень, сегрень и нечисть, - но 'не возьму к бабушке' - это было так страшно, что брат сразу останавливал зрачки посередине, будто они застыли у него, и около 'вишенок' делалось что-то мокро.
Но мама опять смотрела в книжку:
- Что не припомню, то не припомню: сколько тетушка просила шафрану*, фунт ли, два ли?
Шафран не продавался в моей лавке; я равнодушно молчал и подбрасывал, подхватывая в горсть, толстое и крепкое, как маленький арбуз, яблоко, которое мне подарили в фруктовой лавке.
- Переели сегодня яблок, - замечала мать. - Это не игрушка. Или убери на послезавтра, или съешь сегодня. А завтра нельзя есть.
- А почему? - спрашивал брат. Я знал, почему нельзя, но молчал, потому что мне хотелось еще раз услыхать все. От этого рассказа всегда возникала жалость на сердце, а жалеть так сладко, и так грустно замирает тогда сердце. Я уже знал эту сладость и грусть, хотя и не знал, что это называется сладостью и грустью.
- Завтра у бабушки спроси.
- Нет, мама, скажите.
- Бабушка лучше скажет. Я еще фрукты не проверила, - но брат уж охватывал ее лицо руками, и она сажала его на колени, а я садился у ее ног, на синий коверчик, и она рассказывала. Я не все помню из ее рассказа, но что помню - точно и ясно, как шахматные клеточки синего с желтым ко-верчика, на которые смотрел, когда слушал ее рассказ.
- …Ударили в бубны, пришли плясавицы, пляшут, а царь скучен. Пляшите веселей. Отвечают плясавицы: не можем плясать веселей. Пусть заиграют во свирели. Заиграли во свирели…
- Как пастух? - прерывает брат.
- Нет, не как пастух, а по-другому. Заиграли во свирели. Плясавицы пляшут, а царю скучно. Пляшите веселей. Не можем плясать веселей: забейте в барабаны!
- Как солдаты? - опять спрашивает брат.
- Нет, не так. Молчи; слушай. Забили в барабаны. Пошли плясавицы в пляску. А царь скучный. Почему царь скучный? Плясавицы, пляшите веселей! Не можем плясать веселей. Не знаем, подо что плясать.
- Под трубу! - отвечает брат.
- Тебя не спросили. Был пир не весел. Встает тут девица, Иродиадина дочь, говорит: 'Буду я плясавицей. Развеселю царя'. И стала девица пляса-вицей.
На этом прерывается моя память. Оживает на другом.
* Репс - шелковая или шерстяная рубчатая ткань. Воздухи: покровы на священные сосуды в алтаре.
** Шафран - растение, дает окраску желтого цвета. Использовалось также как пряность.
- …И приходят к царю и говорят: 'не гневайся, царь. Нет в твоей казне блюда, что бы вместило Предтечеву голову. Все малы'. 'Ищите лучше', - отвечал царь. Искали слуги, не нашли блюда под Предтечеву главу. 'Не нашли, царь, блюда: твои легки, не выдержат Предтечевой главы'. Молчит царь в страхе. Встает плясавица, оком ярым на слуг посмотрела и говорит: 'Найду я под ваши головы, под каждую, а под Иванову
